Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Летом 1935 года он, ссылаясь на состояние своего здоровья, вновь попросил отпустить его в Италию. Сталин вновь отказал, аргументируя это тем, что климат в Крыму не хуже, чем в Италии.

Через год Горький умер.

Немедленно по распоряжению Сталина были созданы специальные комиссии, которым приказали в течение кратчайшего срока разобрать весь горьковский архив. В московский особняк на Поварской улице направили комиссию из нескольких литераторов под председательством редактора основанного Горьким журнала «Наши достижения» Василия Тихоновича Бобышева. Рукописей было много. Работали всю ночь. О том, что произошло дальше, рассказывает Глеб Глинка, молодой поэт и прозаик, входивший в свое время в литобъединение «Перевал»:

…уже под утро, когда все сотрудники едва держались на ногах, с нижней полки, заваленной книгами и старыми газетами, была извлечена еще одна папка с какими-то старыми черновиками, и среди них оказалась толстая тетрадь в клеенчатой обложке.

Один из сотрудников, уверенный в том, что это случайная рукопись начинающего автора, присланная Горькому на рецензию, небрежно раскрыл тетрадь. Вдруг лицо его застыло, он побелел, на лбу выступил пот. Затем он быстрым движением положил тетрадь на стол. Хотел что-то сказать, но лишь пошевелил губами и махнул рукой.

К тетради сразу потянулись несколько рук. Кто-то раскрыл ее в начале, в середине и в конце. Через его плечи смотрели остальные. Все молчали. Почувствовалось, как комната заливается туманом страха.

Кое в ком наряду со страхом зашевелилось чисто профессиональное любопытство. Но вот молчание прервал полный отчаяния вопрос:

— Что ж это, товарищи?

И уже один из присутствующих пытался незаметно проскользнуть в уборную, чтобы потом иметь право утверждать, что он уходил и ничего не видел. Но в этот момент раздалась жесткая холодная команда: без паники. Ни один из сотрудников не сойдет с места! И, тяжело опустив ладонь на закрытую тетрадь, Бобышев прибавил: немедленно вызываю уполномоченного НКВД! Понятно, товарищи?

Голос Бобышева, когда он сообщал по телефону, что произошло, звучал так же сухо и отрывисто. А через двадцать минут тягостного ожидания в комнату вошли люди с красными околышами на фуражках.

Архив был опечатан. Уполномоченный НКВД бережно опустил в свой портфель злополучную тетрадь. Всех сотрудников вместе с Бобышевым погрузили в черный автомобиль, который уже стоял у ворот.

На Лубянке в кабинет следователя вызывали по одному. Каждого предупредили, что, если он хоть одним словом проговорится хотя бы собственной жене, будет расстрелян вместе со всем своим семейством.

Тетрадь, обнаруженная в особняке на Поварской улице, была дневником Максима Горького. В памяти остались лишь отдельные отзвуки тех мыслей и чувств, которые удалось ухватить при весьма беглом просмотре.

…на первых страницах говорилось о том, что какой-то досужий механик подсчитал, что ежели обыкновенную мерзкую блоху увеличить в несколько тысяч раз, то получится самый страшный зверь на земле, с которым уже никто не в силах был бы совладать. При современной великой технике такую блоху можно видеть в кинематографе. Но чудовищные гримасы истории создают иногда и в реальном мире подобные увеличения. Сталин и является такой блохой, которую большевистская пропаганда и гипноз страха увеличили до невероятных размеров.

Затем мои глаза наткнулись на описание пикника где-то в горах. Лесистая местность оцеплена на много километров специальными войсками НКВД. Солнечный день. Чудесная природа. Сталин отдыхает здесь со своими клевретами. Костер среди поляны и рядом бочка с кахетинским вином.

— Ну, теперь будем делать шашлык, — говорит Сталин.

Ему передают связанного барашка с круглыми испуганными глазами. И «вождь народов», слегка потрепав пушистое руно, собственноручно перерезает горло маленького животного. Затем вытирает свой остро отточенный нож и со все возрастающим аппетитом наблюдает за приготовлением шашлыка.

Вот и все, что успел прочитать Глеб Глинка в дневнике Горького, заглядывая кому-то через плечо.

Дневник Ягода, разумеется, вручил Сталину.

— Кто еще читал это? — спросил Сталин.

— Только я по долгу службы, — ответил Ягода. Он уже понял, что должен был уничтожить дневник, а не отдавать его Сталину. Но было поздно.

— Но вы-то читали?

— Это была моя обязанность.

— Хорошо, можете идти.

«Он мне больше не нужен», — подумал Сталин, когда за Ягодой закрылась дверь.

Этого дневника больше никто не видел.

Потом начались аресты всего горьковского окружения. Даже писателя Зазубрина, который по стариковской дружбе заходил иногда вечерком к Горькому чайку попить, отправили в концлагерь. Письма Горького, находившиеся в руках советских граждан, было приказано сдать в архив. Журнал Бобышева закрыли. Он и его сотрудники были арестованы.

Глебу Глинке повезло. Он избежал ареста. В 1941 году ушел на фронт. Был ранен. Попал в плен. Закончил свою долгую жизнь в эмиграции, в Нью-Йорке.

В этом стихотворении Ахматовой все прекрасно: свежесть образов, завораживающая музыкальная магия, упругий, как теннисный мячик, ритм, стремительная поступь стиха. Город, где происходит ночная прогулка двоих «сошедших друг от друга с ума» не называется, что придает всему стихотворению ореол смутной загадочности. Эти двое оказываются в круговерти «таинственной мглы», и «зловещая тьма» каким-то дивным образом освещает им путь. Это Восток, и поэтому город, по которому идут в ночной мгле двое «сошедших с ума», не может быть ни Ленинградом, ни Варшавой. Это азиатский город, такой же древний, как Стамбул или Багдад. Загадочный этот город земной, а не небесный. «Ничейная» его земля не принадлежит никому. Разве что только вечности. «Встреча-разлука» героев длится недолго, всего лишь минуту. Но эта «священная» минута трансформирует их внутренний мир, и если им и суждено когда-нибудь вновь пережить ее, то только во сне.