Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Вспоминает его секретарша Мануэла Гратковска: «Я была отличным секретарем и прекрасно понимала провалы памяти у Чапского. Когда это случалось, я тихо выжидала десять — пятнадцать минут, пока он вынырнет из пучины бессознательного, поблескивая бельмом на глазу, как бесценной, еще мокрой жемчужиной. Он говорил вслух то, о чем не хотел писать. „Мой роман с Ахматовой?“ Он снисходительно улыбнулся. Женщины никогда не привлекали его».

Может ли женщина сойти с ума от того, кто абсолютно равнодушен к женственности? Но если Чапский был только ширмой, то кто же главный адресат этого стихотворения?

Нет ни малейшего сомнения в том, что им был один из самых близких ташкентских друзей Ахматовой композитор и дирижер Алексей Федорович Козловский, автор многочисленных опер, симфоний, сонат. Он написал музыку к стихам Ахматовой «Царскосельская статуя», «Ива», к ленинградским фрагментам «Поэмы без героя», к драме «Пролог». Удивительной была его судьба. Алексей Козловский родился в 1905 году в дворянской семье. Окончил Московскую консерваторию по классу композиции. Был дирижером Театра имени Станиславского. Считался одним из самых перспективных молодых советских композиторов. Его произведения привлекали внимание возвышенным лиризмом, широтой диапазона мелодического дыхания, образной рельефностью.

В 1936 году, в самый канун великого террора, его арестовали и привезли на Лубянку. Начался изнурительный поединок со следователем. Козловский выстоял. Ничего не подписал, никого не оговорил. После непрерывных допросов, продолжавшихся несколько суток, следователь сказал ему: «Мы все проверили. Вы действительно ни в чем не виноваты. Но мы же работаем. Должен быть результат. К тому же вы дворянского происхождения, а значит, власть рабочих и крестьян вам чужда. Потому предлагаем вам на выбор трехгодичную ссылку либо в Свердловск, либо в Ташкент. Выбирайте». Козловский выбрал Ташкент и ни разу не пожалел об этом. Так Козловский с женой Галиной оказался в солнечном Ташкенте.

Галина Лонгиновна Козловская, урожденная Герус, входила вместе с мужем в круг самых близких друзей Ахматовой. Эта блистательная красавица юность провела за границей. Ее талантом восхищался Герберт Уэллс. Либреттистка, мемуаристка, певица, она работала в тандеме с мужем. Он писал оперы, она — либретто. Сталинские чистки их миновали. Сорок лет, прожитых под ташкентским небом, супруги считали благословенными свыше.

В первое время после прибытия в Ташкент Козловский не находил себе места. Вечерами часто бродил по улицам города. Лето в Ташкенте обычно бывает паляще-знойным. Бывают дни, когда солнце напоминает расплавленный металл. Зато весной наступает благодать.

Тогда Ташкент был одноэтажным городом. Почти при каждом небольшом доме был дворик с фруктовыми деревьями, где люди проводили больше времени, чем в комнатах. Все спали, отдыхали и обедали на воздухе, в тополевой или тутовой тени.

И однажды в весенний день, когда расцвел миндаль, озарив сад белым свечением, Козловский вдруг понял, что нужно делать, чтобы выжить. «Если ты не можешь вернуться в место, которое любишь, то полюби то место, куда тебя запросила судьба», — сказал он себе. И все вдруг стало простым и ясным.

Со временем он стал народным композитором Узбекистана, создал рад произведений, основанных на национальном узбекском фольклоре. Был назначен дирижером и художественным руководителем симфонического оркестра Ташкентской филармонии. Все узбеки почтительно называли его Алексей-ака.

В Ташкенте Ахматова жила на улице Карла Маркса в доме 7, в маленькой темной комнатушке с круглой железной печкой посередине. Мебели, не было, но каморку эту оживляли крупные грозди винограда, нарисованные на стене синей масляной краской поэтом Сергеем Городецким. Сюда по скрипучей железной лестнице приходили к Ахматовой ее друзья и конечно же самый близкий из них Алексей Федорович Козловский. Анна Андреевна, удивляясь его всесторонней одаренности, говорила: «Наш Козлик — существо божественного происхождения».

Возможно, в этой комнате и началась тайна, ключи к которой скрыты в ташкентских стихах Ахматовой. Таких как этот катрен, например:

Имя этой тайны — глубоко скрытая любовь. Ахматова скрывала эту любовь и в жизни и в стихах, но она, живая, то и дело вырывалась наружу. То сверкнет жемчужиной в цикле «Луна в зените» (март-апрель 42 года), то напомнит о себе в «Ташкентских страницах» (59 год), то с особой яркостью вспыхнет вдруг в пяти стихотворениях «Cinque». Но все это стихийно, как бы вопреки воле автора, прорывается сквозь пласты других стихов. Эта любовная лирика безымянна, почти засекречена. Почему? Уж не потому ли, что Козловский был счастливо женат на замечательной женщине, которую Ахматова любила и называла Шехарезадой? Ее мужа она тоже любила, но иной любовью.

Ощущение любви как тайны присуще не одной лишь Ахматовой. За столетие до нее такой предельно откровенный в своей лирике поэт, как Тютчев, писал:

Давно уже нет на свете этих трех замечательных людей. Их тайна перестала быть тайной, поскольку все тайное рано или поздно становится явным. Да и сама Шехарезада о многом рассказала в книге своих мемуаров: «В один из жарких дней последнего лета Анна Андреевна пришла к нам и собралась уходить уже поздно. У меня на столе стояли белые гвоздики, необычайно сильно и настойчиво-таинственно пахнувшие. Анна Андреевна все время касалась их рукой и порой опускала к ним свое лицо. Когда она уходила, она молча приняла из моих рук цветы с мокрыми стеблями. Как всегда, Алексей Федорович пошел ее провожать. Это было довольно далеко, но все мы тогда проделывали этот путь пешком. Вернулся домой он нескоро, и, сев ко мне на постель, сказал: „Ты знаешь, я сегодня, сейчас, пережил необыкновенные минуты. Мы сегодня с Анной Андреевной, как оказалось, были влюблены друг в друга. И такое в моей жизни, я знаю, не повторится никогда. Мы шли и подолгу молчали. По обочинам шумела вода, и в одном из садов звучал бубен. Она вдруг стала расспрашивать меня о звездах. (Алексей Федорович хорошо знал, любил звезды и умел о них рассказывать.) Я почему-то много говорил о Кассиопее, а она все подносила к лицу твои гвоздики. От охватившего нас волнения мы избегали смотреть друг на друга и снова умолкали“. Его исповедь я запомнила дословно, со всеми реалиями пути, чувств и шагов. Поняла, что это было как бы акмей в тех их отношениях, которые французы называют quitte amoreuz… И я, ревнивейшая из ревнивец, испытала чувство полного понимания и глубокого сердечного умиления… И когда годы спустя Алексей Федорович впервые прочел эти стихи („В ту ночь мы сошли друг от друга с ума…“), он ошеломленно опустил книгу и только сказал: „Прочти“. Я на всю жизнь запомнила его взгляд и оценила всю высоту и целомудрие этого его запоздалого признания».