Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Домбровский — брат Шаламова по судьбе. Он тоже провел 17 лет в колымских лагерях. Им обоим довелось спуститься на самое дно колымского ада. Они знали цену друг другу. «Лучшая вещь о тридцать седьмом годе», — сказал скупой на похвалы Шаламов, прочитав «Хранителя древностей».

«Тацитовская лапидарность и мощь», — отозвался о «Колымских рассказах» Домбровский. «В лагерной прозе Шаламов первый, я — второй, Солженицын — третий», — сказал он своему другу, скульптуру, бывшему лагернику Федоту Сучкову. Эти слова мастера о мастере многого стоят.

Нелюдь, убившая Шаламова, убила и Домбровского.

Хрущевская оттепель сменилась изморозью. Трупные воды ГУЛАГа превратились в ледяную коросту. Инакомыслящих стали редко отправлять в лагеря. Их сажали в тюрьмы и психушки. Особо неугодных режиму убивали в камерах руками уголовников, жестоко избивали на улицах, в парадных, в автобусах, да где угодно.

Именно это и произошло с Домбровским после выхода в Париже романа «Факультет ненужных вещей». Его стали травить с гебистской изощренностью. За ним следили, ему угрожали по телефону. Его били железным прутом, раздробили руку. Его выбросили из автобуса. И наконец, его смертельно избили в Центральном доме литераторов в мае 1978 года. Домбровский давно не бывал там, а тут пошел — поделиться радостью. Ему ведь привезли из Парижа экземпляр его книги. Он был так счастлив.

В фойе ресторана на него напали четверо отморозков. Это был последний бой старого лагерника, и он, семидесятилетний старик, дрался отчаянно. Одного уложил, но силы были неравны. От полученных травм Домбровский уже не оправился и умер от внутреннего кровоизлияния.

А тем временем началось триумфальное шествие по планете его книги. Роман получил престижную премию «Лучшая иностранная книга года». Был переведен на несколько языков. Вот как охарактеризовал «Факультет» его французский переводчик Жан Катала: «В потоке литературы о сталинизме эта необыкновенная книга, тревожная и огромная, как грозовое небо над казахской степью, прочерченное блестками молний, возможно и есть тот шедевр, над которым не властно время».

Когда Данте проходил по улицам Вероны, прохожие от него шарахались. Им казалось, что они видят на его лице отблески адского пламени. Но Данте побывал в виртуальном аду, а Шаламов — в настоящем. Он говорил о себе: «Я не Орфей, спустившийся в ад, а Плутон, поднявшийся из него». Читать «Колымские рассказы» — это большое умственное и эмоциональное напряжение, требующее не только сопереживания, но и переосмысления многих устоявшихся понятий.

«Своим искусством он преодолевал зло — мировое зло, — отметила Ирина Сиротинская в своих воспоминаниях. — Он не зря говорил, что символы зла — это Освенцим, Хиросима и Колыма… И думал только о том, чтобы оставить свою зарубку, — как в лесу делают зарубки, чтобы не заблудиться. Как напоминание о том, что при определенных условиях человек может абсолютно отречься от добра и превратиться в… подопытного кролика. Зарубки на память всему человечеству».

Семнадцать лет лагерей и литературное изгойство не сломали его, а лишь превратили в стоика, нетерпимого к малейшей фальши, неискренности, жажде роскоши и мирских благ. Обычные человеческие критерии не применимы к его уникальной судьбе. Шаламов редко привязывался к людям, но допускал к себе тех, кто соответствовал его жизненному ритму. Это был акт величайшего доверия с его стороны. Скрытный и одинокий, суровый и бескомпромиссный, он не прощал слабостей никому, даже самым близким. Почувствовав запах фальши, без колебаний рвал с такими соратниками, как Александр Солженицын или Надежда Мандельштам, несмотря на то, что высоко оценивал их работы о разгуле террора в русской истории XX века.

Нелегкие отношения складывались у него и с женщинами. Брак с Галиной Гудзь, долгие годы бывшей его верной подругой, распался. Его второй брак с писательницей Ольгой Неклюдовой хоть и продолжался почти десять лет, тоже подошел к концу. «Лагерь был причиной того, — бесстрастно отметил он, — что женщины не играли в моей жизни большой роли».

«Колымские рассказы» состоят из шести циклов: собственно «Колымские рассказы», «Артист лопаты», «Левый берег», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатки, или КР-2». На создание этой грандиозной эпопеи ушло 20 лет (1953–1973).

Гигантская архитектоника «Колымских рассказов» являет собой высоко-художественное и историко-философское исследование такого иррационального явления, как мир Колымы, находящийся вне области человеческих чувств. В этом мире не существует ни правды, ни лжи, ни веры, ни идеологии. Это мир смерти и духовного растления. Впрочем, смерть у Шаламова гораздо предпочтительнее жизни. Смерть — это конец страданий, а жизнь — мука бесконечная. Такой муки не в состоянии выдержать человек, и рано или поздно он превращается в бездуховный материал наподобие камня или дерева, с которым можно сотворить что угодно. Напрасно мы стали бы искать в произведениях Шаламова психологию и характеры. Не до них, когда все силы человека уходят на борьбу за выживание. Какая уж психология может быть у живых скелетов с потрескавшейся от мороза кожей, с высохшим мозгом и отмороженными, потерявшими чувствительность пальцами. Лишь инстинкт выживания еще срабатывает, хоть и не ясно, имеет ли смысл выживать в мире, где обитают живые мертвецы.

Этот инстинкт выживания Шаламов исследует в рассказе «Тифозный карантин»: «Он будет выполнять желания своего тела, то, что ему рассказало тело на золотом прииске, — описывается в рассказе поведение автобиографического героя Андреева: — на прииске он проиграл битву, но это была не последняя битва. Он — шлак, выброшенный с прииска… Его обманула семья, обманула страна. Любовь, энергия, способности — все было растоптано, разбито. Все оправдания, которые искал мозг, были фальшивы, ложны, и Андреев это понимал. Только разбуженный прииском звериный инстинкт мог подсказать и подсказывал выход».

Герои рассказов Шаламова — люди без биографии, без прошлого и без будущего. Лагерь низводит человека до полного затмения чувств. Иными словами, в «Колымских рассказах» чувства и мышления гаснут в человеке и поэтому описываются на уровне физиологических процессов.

«Никогда я не задумался ни одной длительной мыслью, — вспоминает Шаламов о собственном жизненном опыте, — попытка сделать это причиняла прямо физическую боль… Я думал обо всем покорно, тупо. Эта нравственная и духовная тупость имела одну хорошую сторону — я не боялся смерти и спокойно думал о ней. Больше чем мысль о смерти, меня занимала мысль об обеде, о холоде, о тяжести работы — словом, мысль о жизни. Да и мысль ли это была? Это было какое-то инстинктивное примитивное мышление».