Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Чернеющая бумага — это создаваемый поэтом мир, в котором он бессмертен. В мире по ту сторону листа смерть побеждает все.

В жизни и судьбе писателя Михаила Хейфеца Иосиф Бродский сыграл особую роль. Хейфец написал предисловие к пятитомному самиздатскому собранию сочинений Бродского, составленному Владимиром Марамзиным (так называемое марамзиновское собрание), за что был арестован и судим по 70-й статье УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда). Предисловие называлось «Иосиф Бродский и наше поколение». Марамзин этот текст отклонил из-за его антисоветской направленности. Ему нужно было чисто литературоведческое предисловие, без политики. Хейфец же, не считая себя специалистом в области поэтики, метрики, и т. д., решил, что такая задача ему не по силам, и забрал рукопись. Забрал, но не уничтожил. Более того, она открыто лежала на его письменном столе, а в его хлебосольном доме бывали всякие люди. Финал не трудно предугадать.

Мишу Хейфеца все любили. Этот всегда спокойный, доброжелательный, никогда не повышавший голоса обаятельный человек совсем не выглядел героем. Было в нем что-то от князя Мышкина. В народе таких людей считают или юродивыми, или праведниками. Подлинный его характер высветлился после ареста. И в ходе допросов, и на суде он проявил поразительные бойцовские качества и волю. Виновным себя не признал, держался гордо и независимо.

Когда суд удалился на совещание, его жена Рая сидела в коридоре у совещательной комнаты и выла так, что комендант строго сказал ей: «Не смейте воздействовать на суд». Воздействовала она или нет, но приговор оказался суровым: четыре года лишения свободы и два года ссылки.

А потом пришла очередь Владимира Марамзина. В Ленинграде хорошо знали эту колоритную личность. Марамзин отличался взрывчатой энергией, бешеным темпераментом, интеллектуальным напором. Любил покуражиться. В пылу ссоры мог и по морде дать. Но был верным и щедрым товарищем. Делился последним. В своей прозе подражал Зощенко и Хармсу, сохраняя при этом самобытность стиля.

Суд над ним состоялся в феврале 1975 года. Марамзин держался иначе, чем Хейфец. Признал свою вину, раскаялся и даже пообещал ничего больше не писать. Суд принял это во внимание и приговорил его к пяти годам заключения условно.

Каждый защищается, как может. В случае Марамзина важнее всего то, что он всю вину взял на себя и никого не заложил.

Но создалась парадоксальная ситуация. Хейфец, написавший нигде не опубликованное предисловие к машинописному пятитомнику Бродского, отправился в места отдаленные, а составитель этого пятитомника был освобожден прямо в зале суда. В автобиографичном рассказе Довлатова «Наши» есть сценка, где автор дружески беседует со следователем:

«— За что Мишу Хейфеца посадили? Другие за границей печатаются, и ничего. А Хейфец даже и не опубликовал свою работу.

— И зря не опубликовал, — сказал гебист. — Тогда не посадили бы. А так — кому он нужен».

Не исключено, что гебист прав.

С Бродским у Хейфеца были особые отношения. До процесса Бродского они дружили. Хейфец даже как-то помог ему в литературных делах, чего Бродский не смог ему простить. Во всяком случае, так считает Хейфец. По его мнению, Бродский охотно помогал людям, но терпеть не мог, когда помогали ему. После возвращения Бродского из ссылки в Петербурге они больше не встречались. Бродский инициативы не проявил, а Хейфец слишком горд, чтобы сделать первый шаг. Но Бродский конечно же понимал, что он в моральном долгу у человека, который из-за него «взошел на Голгофу».

Они встретились только в 1988 году в Соединенных Штатах. Бродский к тому времени уже успел стать нобелевским лауреатом.

Вот как описывает эту встречу Хейфец в книге Валентины Полухиной «Иосиф Бродский глазами современников»: «Иосиф казался в США уже не диковато-отчужденным юношей, как в Питере, а простым и благожелательным хозяином. Едва ли не первое, что выговорил при встрече после многолетней разлуки: „Миша, ты привез что-нибудь свое в Америку? Может, хочешь, чтоб я порекомендовал в свое издательство?“ Сам бы я ни о чем его не просил, не так воспитан, но раз уж он предлагает… Со мной как раз в Америке рукопись „Путешествие из Дубровлага в Ермак“, и через день мне позвонили из „его“ издательства…

Ничего из проекта не вышло, что закономерно (не американская это книга), но запомнилось, с какой охотой и удовольствием он оказывал мне покровительство. Вот тут была его истинная стихия! А обратный вариант он не терпел»…

Помогать он действительно любил. После освобождения из ссылки целыми днями ходил по друзьям и знакомым и с упоением читал стихи — истосковался по слушателям. Поздно вечером пришел к поэтессе Наталье Грудининой, самоотверженно защищавшей его на суде.

— Наташа, можно я новые стихи почитаю?

— У меня, Ося, дочь заболела. Очень высокая температура. Она вся горит. Не знаю, что с ней. Завтра повезу ее в больницу. Я так беспокоюсь.

Бродский посмотрел на ребенка и сказал:

— Я ухожу, ухожу. Не до стихов. Не до стихов.

А потом потрясенной Грудининой всю ночь звонили доктора и профессора. Выяснилось, что у Бродского мать медик, и у нее были нужные адреса и телефоны. Иосиф всю ночь ездил по этим адресам, будил людей и говорил: «Я Бродский, — а его тогда уже все знали, — нужно помочь одной женщине. У нее дочь больна».

И в ту же ночь к Грудининой приехали сразу несколько врачей, в том числе специалист — фтизиатр. У девочки обнаружили скрытую форму крупозного воспаления легких. Ей сразу дали сильный антибиотик, и все обошлось. А ведь еще немного промедления — и Грудинина потеряла бы дочь.

Вот каким человеком был Бродский, которого мало знавшие его люди считали холодным, высокомерным и расчетливым. Когда он получил Нобелевскую премию, то сразу половину денег роздал, помогая всем, кто нуждался в помощи.

Конечно, были и обиды, вызванные по большей части его высокими требованиями к людям. Если что-то в человеке ему не нравилось, он сразу ощетинивался, становился нелюбезным и даже хамил. В Америке ему почти удалось изжить этот недостаток.

Дело также и в том, что развивался Бродский быстро и интенсивно. На месте не сидел с юности. В восьмом классе ушел из школы, после чего колесил по стране и перепробовал множество профессий. Сам Бродский говорил, что «уезжаешь не куда-то, а от чего-то». Жил он на четвертой скорости, сжигая себя, и назло своей болезни курил беспрерывно. В университете всегда начинал лекцию с того, что, взойдя на кафедру, доставал сигарету, срывал с нее фильтр и демонстративно его выбрасывал.