Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Великое мастерство Шаламова заключается в том, что он вынуждает читателя ассоциировать себя не с автором, а с заключенным, вместе, с которым он оказывается в замкнутом пространстве рассказа, как в тюремной камере. Шаламов показывает, что лагерь — это не отдельная изолированная часть мироздания, а слепок со всего бесчеловечного общества в целом.

«В нем (лагере) нет ничего, чего не было бы на воле, в его устройстве социальном и духовном. Лагерные идеи только повторяют переданные по приказу начальства идеи воли. Ни одно общественное движение, кампания, малейший поворот на воле не остаются без немедленного отражения, следа в лагере. Лагерь отражает не только борьбу политических клик, сменяющих друг друга у власти, но культуру этих людей, их тайные стремления, вкусы, желания».

Рассказы Шаламова обычно коротки — три-четыре страницы. Автор до взрывчатого предела сжимает повествование, ибо у боли есть свой порог. Нельзя долго длить в памяти такие картины, ибо онемеют и чувства, и воображение.

Ирина Сиротинская: «Рассказы В. Т. Шаламова связаны неразрывным единством: это судьба, душа, мысли самого автора. Это ветки единого дерева, ручьи единого творческого потока. Сюжет одного рассказа прорастает в другой рассказ… В этой трагической эпопее нет вымысла. Автор считает, что рассказ об этом запредельном мире несовместим с вымыслом и должен быть написан иным языком. Но не языком психологической прозы XIX века, уже не адекватном миру века XX века Хиросимы и концлагерей».

Отчего все-таки проза Шаламова так бередит душу? Дело, по-видимому, в полной свободе авторского взгляда и стиля и в той немыслимой высоте, на которую поднято его эпическое полотно.

13 марта 1964 года «дикая судьиха» Савельева приговорила Бродского к пяти годам принудительного труда, и его вместе с уголовниками этапировали в деревню Норинская Архангельской области. Так уж получилось, что именно в этой забытой богом дыре Бродский обрел радость жизни. К нему, правда ненадолго, приехала любимая женщина. Приезжали и друзья с чемоданами, полными бутылок. Физический труд способствовал ясности мысли и душевному покою. Не случайно в интервью Соломону Волкову Бродский назвал этот период жизни самым для себя счастливым. В ссылке он основательно овладел английским, попал под обаяние английской поэзии и, в частности, творчества Одена, ставшего впоследствии его другом и покровителем.

«Я помню, как сидел в маленькой избе, глядя через квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, тонкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел… Я просто отказывался верить, что еще в 1939 году английский поэт сказал: „Время боготворит язык, а мир остается прежним“».

Почему для показательной судебной расправы власти избрали именно Бродского? У него ведь не было антисоветских стихов. У него вообще отсутствовала политическая тематика. Он, можно сказать, советскую власть в упор не видел, и вот этого она не смогла ему простить. К тому же непривычная форма и непонятное для них содержание его стихотворений приводили в раздражение идеологических держиморд. Им казалось, что поэт издевается над ними. Процесс Бродского был задуман и осуществлен как судебный фарс. Это был спектакль, запрограммированный от начала и до конца. Друг Бродского, замечательный писатель Яков Гордин писал в своей книге «Перекличка во мраке»:

«Беда была в том, что мертворожденная система жаждала такой же неживой культуры, а всякое проявление культуры живой старалась отторгнуть, ибо живая культура приносила системе если не боль, то, во всяком случае, острый дискомфорт».

Система хоть и не убила поэта, но сократила его жизнь. Тяжелый труд в Норинской отразился на его здоровье, которое с тех пор лишь ухудшалось.

Первый инфаркт Бродский перенес в тюремном заключении в 1964 году. Затем последовали еще три инфаркта в 1976, 1985 и 1994 годах. Вот свидетельство врача, посетившего Бродского в самом начале норинской ссылки: «Ничего остро угрожающего в тот момент в его сердце не было, кроме слабо выраженных признаков так называемой дистрофии сердечной мышцы. Однако было бы удивительно их отсутствие при том образе жизни, который он вел в этом леспромхозе. Представьте себе большое поле после вырубки таежного леса, на котором среди многочисленных пней разбросаны каменные валуны. Некоторые из таких валунов превышают размером рост человека. Работа состоит в том, чтобы перекатывать с напарником такие валуны на стальные листы и перемещать их к дороге… Три-пять лет такой ссылки — и вряд ли кто-либо сегодня слышал о поэте, … ибо его генами было предписано, к сожалению, иметь ранний атеросклероз сосудов сердца. А бороться с этим, хотя бы частично, медицина научилась лишь тридцать лет спустя».

Не способствовало жизненному тонусу и то, что стервятники, выпустившие из своих когтей поэта, продолжали ему мстить, издеваясь над его родителями. Мать и отец Бродского двенадцать раз обращались в ОВИР с просьбой разрешить им повидать сына. С такой же просьбой к правительству СССР обращались конгрессмены и видные деятели мировой культуры. Но даже после того, как Бродский перенес операцию на открытом сердце и нуждался в уходе, его родителям было отказано в выездной визе. Они никогда больше не увидели своего единственного сына. Мать тихо угасла от тоски в 1983 году. Отец пережил ее всего на год. Родителям Бродский посвятил книгу «Часть речи», стихотворения «Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга», «Памяти отца. Австралия», эссе «Полторы комнаты».

Бродский был отправлен в ссылку 23-летним юношей, а вернулся 25-летним зрелым мастером. Жить на родине ему оставалось менее семи лет. Начались невосполнимые потери. Разрыв с любимой женщиной. Смерть Ахматовой. Еще до этого распался окружавший ее волшебный хор молодых поэтов. Но от одиночества Бродский не страдал. Среди его друзей остались самые преданные и лучшие: Яков Гордин, Евгений Рейн, Виктор Голышев и другие. На Западе стали все чаще появляться публикации его стихов. К нему зачастили западные корреспонденты и литературоведы, что приводило в ярость функционеров КГБ.

10 мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР и поставили перед выбором: немедленная эмиграция или «горячие денечки», что могло означать не только тюрьму, но и психушку. В 1964 году Бродский уже побывал в психиатрической больнице, что было, по его словам, страшнее тюрьмы и ссылки. Повторять этот опыт ему отнюдь не хотелось. И он решился на эмиграцию.

4 июня 1972 года лишенный советского гражданства Бродский вылетел по предписанному евреям маршруту в Вену. Вот как он сам вспоминал об этом: