Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Но это было потом. А пока Толстой продолжал испытывать терпение капитана Крузенштерна и сумел довести этого добрейшего человека до белого каления. Еще будучи на Нукагиве, он сумел подружиться с королем острова Танегой, наивным бесхитростным аборигеном. Федор сумел уговорить его величество стать своей собакой, и вскоре вся команда с удовольствием наблюдала, как Толстой берет небольшую палку, швыряет ее за борт и командует: «Пиль, апорт!» И вот уже король бросается в воду, прихватывает «добычу» зубами и приносит «хозяину».

Наконец, терпение Крузенштерна лопнуло. На корабле прижился забавный и смышленый орангутанг, подобранный на одном из тропических островов и ставший всеобщим любимцем. Толстой привел обезьяну в каюту капитана, угостил бананом, показал животному, как нужно заливать бумаги чернилами, и ушел. Когда Крузенштерн вернулся в каюту, то обнаружил, что его дневники и научные записи непоправимо испорчены. Обезьяна постаралась на славу. Это и была последняя капля. Суровое, но справедливое наказание последовало немедленно. Федор Толстой вместе с соучастником преступления орангутангом был высажен на один из Алеутских островов. В судовом журнале появилась запись: «На Камчатке оставил корабль и отправился в Петербург сухим путем граф Толстой». Этот сухой путь оказался для него весьма продолжительным.

Крузенштерн высадил Толстого на остров, снабдив его провизией на первое время. Когда корабль тронулся, Толстой снял шляпу и поклонился командиру, стоявшему на капитанском мостике.

— Простите меня, Иван Федорович, — сказал он.

— Бог простит, — ответил Крузенштерн и отвернулся.

Среди алеутов Толстой освоился быстро и даже сумел стать кем-то вроде их племенного вождя. Ему охотно повиновались. Все его желания и прихоти выполнялись. Дело, по-видимому, не только в крутом нраве Федора Ивановича, но и в его татуировках, которые на всех островах Тихого океана считались символом власти и знатного происхождения. Впрочем, его пребывание у алеутов не особенно затянулось. Через несколько месяцев на остров случайно зашло российское торговое судно, на котором Толстой переправился на Аляску, принадлежавшую тогда России. Там он обошел почти всю Русскую Америку, за что и был прозван Американцем. Когда же ему наскучила такая жизнь, он на попутных судах пересек Берингов пролив, добрался до Камчатки, а оттуда через тайгу и всю Сибирь продолжил путь в Санкт-Петербург.

Уже на петербургской заставе он узнал, что именным указом ему запрещено появляться в столице. Император Александр был уже наслышан о бесчинствах этого офицера. Поручик Толстой был препровожден под конвоем в гарнизон захудалой Найшлотской крепости для дальнейшего прохождения службы — жестокое наказание для храбреца, мечтающего о военной славе.

А в Европе тем временем уже бушевала война. Два года Толстой слал из своего глухого местечка прошения во все инстанции, умоляя отправить его в действующую армию. Наконец за него поручился его старый товарищ князь Михаил Петрович Долгоруков. По его просьбе Толстого назначили к нему адъютантом. Князь любил слушать рассказы Американца о его приключениях, был с ним на ты, наслаждался его кулинарным искусством и приберегал его для самых отчаянных операций.

В 1808 году началась Русско-шведская война. Полк князя Долгорукова разбил шведов в сражении под Иденсальмом. Чтобы не дать отступающим шведским драгунам перейти на другой берег реки, князь приказал Толстому прорваться с казаками к мосту и захватить его. Толстой блестяще выполнил задачу. День был прекрасный, осенний. Князь в сопровождении Толстого и полковника Липранди шел к мосту вслед за своим полком, уже переправившимся на тот берег. Вдруг неизвестно откуда прилетело трехфунтовое ядро и ударило его в левый бок. Липранди, Толстой и несколько казаков положили бездыханное тело князя на доску и понесли. Толстой был весь в крови своего друга и покровителя. «Я не буду смывать эту кровь, пока она сама не исчезнет», — сказал он Липранди.

В дальнейшем, командуя батальоном Преображенского полка, Толстой провел разведку пролива Иваркен и, убедившись, что шведских войск там почти нет, доложил об этом командующему корпусом Барклаю де Толли. Тот с трехтысячным отрядом прошел по льду Ботнического залива и оказался в тылу у шведов, что и решило исход войны. За эти заслуги Толстой был полностью прощен и удостоен почетных наград.

Вернувшись в Петербург, Американец принялся за старое. Свое искусство карточной игры он довел до совершенства. У столика, покрытого зеленым сукном, проявлялись все стороны его сложной натуры: и хладнокровие, и азарт, и знание человеческих слабостей, и математический расчет. С незнакомым человеком он некоторое время играл просто так, изучая его характер. Поняв, как нужно действовать, чтобы очистить его карманы, принимался за дело. Он выигрывал огромные суммы. Деньги приходили к нему легко и так же легко уходили, ибо он привык жить на широкую ногу и часто устраивал роскошные кутежи.

«О нем можно бы написать целую книгу, — считал Булгарин, — если бы собрать все, что о нем рассказывали, хотя в этих рассказах много несправедливого, особенно в том, что относится к его порицанию. Он был прекрасно образован, говорил на нескольких языках, любил музыку и литературу, много читал и охотно сближался с артистами, литераторами и любителями словесности и искусства. Умен он был, как демон, и удивительно красноречив. Он любил софизмы и парадоксы, и с ним трудно было спорить. Впрочем, был он, как говорится, добрый малый, для друга готов был на все, охотно помогал приятелям, но и друзьям, и приятелям не советовал играть с ним в карты, говоря откровенно, что в игре, как в сраженье, он не знает ни друга, ни брата, и кто хочет перевести его деньги в свой карман, у того он имеет право выигрывать».

Американец даже не скрывал, что его игра не всегда бывает честна. «Дураки полагаются на фортуну, я же предпочитаю играть наверняка», — говорил он без малейшей неловкости. Как-то раз князь Сергей Волконский — тот самый знаменитый декабрист — предложил ему метать банк, но Федор Иванович сказал: «Нет, мой милый, я вас слишком люблю для этого. Если мы будем играть, я непременно увлекусь привычкой исправлять ошибки фортуны».

Не удивительно, что стихией такого человека стали дуэли, причинившие невосполнимый ущерб российской словесности. За свою жизнь Толстой убил на поединках одиннадцать человек. Федор Иванович аккуратно записывал имена убиенных в свой синодик. Двенадцать детей было у него, и все они, кроме двух дочерей, умерли еще в раннем детстве. По мере того как они умирали, он вычеркивал из своего синодика по одному имени и писал сбоку слово «квит». Когда же умер его одиннадцатый ребенок, прелестная умная девочка, он вычеркнул последнее имя убитого им человека и сказал с облегчением: «Ну, слава богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жить». Этим «цыганеночком» была Прасковья Федоровна — единственный ребенок, переживший своего отца.