Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Но Блок считал, что тот, кто призван служить искусству, должен отказаться от счастья. Ведь искусство там, где утраты, голод, холод и страдание. Он отрицал счастье, потому что оно мешает творить. Для вдохновения ему нужны были скорбь и отчаяние.

Он писал Дельмас: «Я не знаю, как это случилось, что я нашел Вас, не знаю и того, за что теряю Вас, но так надо. Надо, чтобы месяцы растянулись в годы, надо, чтобы сердце мое сейчас обливалось кровью, надо, чтобы я сейчас испытывал то, что не испытывал никогда, — точно с Вами я теряю последнее земное. Только Бог и я знаем, как я Вас люблю».

Блок сделал усилие и порвал с Дельмас — не резко, на это он не был способен, но безвозвратно. Она еще пыталась бороться за свое счастье, вымолила у него свидание, после которого он записал в дневнике:

«Как она плакала ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся жестоко, увидев искру прежней юности на лице, помолодевшем от белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы… Бедная, она была со мною счастлива».

Дельмас прожила долгую жизнь, но ничего примечательного в ней больше не было. Она умерла через несколько дней после того, как ей исполнилось девяносто лет. Чувствуя приближение смерти, сожгла все письма Блока.

Также поступила когда-то и другая Прекрасная Дама, графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова с письмами Пушкина. «Мы крепко любили друг друга, но это никого не касается», — сказала графиня и бросила в огонь письма великого поэта. Произошло это на восемьдесят восьмом — и последнем — году ее жизни.

Что же касается Любови Дмитриевны, то она после смерти Блока прожила еще 18 лет — ровно столько, сколько в браке с ним, и умерла сравнительно не старой женщиной, но узнать в ней Прекрасную Даму было уже невозможно. Для последующих поколений она еще долго будет сиять светом, отраженным от личности Александра Блока. Но она, очевидно, этого не понимала, ибо незадолго до смерти назвала свой брак с паладином Прекрасной Дамы непоправимой ошибкой жизни.

В мой последний вечер в Ленинграде Анжелика и Рита устроили мне отвальную. Мы устроились у Анжелики на кухне и пили вино с привкусом грусти.

Летний дождь тихо шелестел за раскрытым окном, наполняя комнаты запахом влажной земли.

Анжелика сидела в своем любимом кресле похожая на Будду царственным величием. Рита, ладная, покрытая легким загаром, была как-то по-домашнему мила. Обе женщины старались развеять мою печаль, вызванную предстоящим отъездом.

— Почему бы тебе не поступить в наш университет? — спросила Рита.

— Да, действительно, Володя, — поддержала идею Анжелика. — Ты ведь мальчик способный. У тебя получится.

— Посмотрим, — уклончиво сказал я, уже решив в глубине души, что так и сделаю. Я ведь не знал тогда, что мне уготована иная судьба.

Потребовалось немало времени, прежде чем я понял, что жизнь — это то, что с нами происходит, пока мы строим воздушные замки…

«Вчера мне удалось поймать литературную программу „Би-би-си“, — рассказала Рита. — Сначала ведущий прочитал отрывки из статьи какого-то Абрама Терца „Что такое социалистический реализм“. Потом выступил комментатор, разъяснивший не без ехидства, что большевики для того и придумали социалистический реализм, чтобы никто не мог реалистически описать социализм. Ну а после всего этого вдруг прозвучали стихи Ходасевича на смерть какого-то кота. Я изо всех сил пыталась удержать их в памяти, но запомнить смогла лишь вторую строфу. Слышимость была ужасной из-за глушилок».

И Рита прочла взволнованным голосом:

У меня перехватило дыхание от несомненного совершенства этих стихов. Я ведь даже имени Ходасевича никогда прежде не слышал…

Когда Рита закончила читать свои любимые: «Под насыпью, во рву некошенном…», я спросил:

— А отчего умер Блок? Ведь ему было всего сорок лет и, кроме неврастении, он никогда ничем серьезным не болел.

— Он умер оттого, что ему нечем стало дышать. Он сам сказал об этом на пушкинском вечере незадолго до смерти, — ответила Рита.

— Друзья мои, — сказала Анжелика, — я ведь была на том вечере.

— Ты никогда об этом не рассказывала, — удивилась Рита.

— Сейчас расскажу.

«Я с Блоком не была лично знакома, хотя несколько раз ходила на его выступления, — начала свой рассказ Анжелика. — Его немного знал мой муж, познакомившийся с ним на каком-то заседании у Луначарского. С ним Станислав (так звали моего мужа) поддерживал хорошие отношения. Луначарский и дал ему два билета на вечер, посвященный памяти Пушкина. Сам Станислав пойти не смог, и я пошла одна. Был февраль 1921 года. Стужа стояла лютая. Дома не отапливались. На сцене у выступающих шел пар изо рта.

Увидев Блока, я чуть не вскрикнула. Узнать его было невозможно. Волосы стали пепельно-серыми. Черты лица заострились. Это было уже не лицо даже, а маска смерти. Поэт с трудом поднялся на сцену — у него уже отнимались ноги. Прочитав строки Пушкина: „На свете счастья нет, / Но есть покой и воля…“, он повернулся к сидевшему в зале какому-то человеку во френче и мрачно добавил: „Покой и волю тоже отнимают“. Через полгода он умер.

А на твой вопрос можно ответить просто: Блока убили ужасы воспетой им революции».

На следующий день я уехал из Петербурга. На вокзал меня никто не провожал — я не люблю прощаний.

За все время моей долгой жизни в Израиле, полной печальных заблуждений и непоправимых ошибок, ничто не могло отучить меня от досадной привычки оглядываться назад и помнить то, о чем следовало бы забыть. Моя память зачем-то волочила за собой груз ненужных воспоминаний, каких-то смутных образов и печальных призраков. С годами стали тускнеть и почти стерлись с ее скрижалей облики двух прекрасных дам, с которыми я когда-то подружился в Петербурге. В этом городе в невообразимо далеком году Анжелика — польская аристократка, в молодости пламенная революционерка, а на склоне жизни просто усталая мудрая женщина, сказала как-то, что больше всего на свете ей ненавистно предавшее ее тело. Видя мое изумление, пояснила: «Трагедия женщины не в том, что стареет тело, а в том, что не стареет душа. Хитроумное лицемерие жизни обязывает женщину делать вид, что ее сердце постарело не меньше, чем ее внешность. Старое тело ни единым движением не выдает затаившегося в нем юного сердца. А оно спит под грубым покровом, как тетерев под снегом, и тщетно ждет весны, которая никогда не наступит».