Джерри Тонер - Бесславие: Преступный Древний Рим

Людям, очевидно, чиновничьи поборы были не по душе, что и порождало зреющее недовольство государственным устройством, прежде всего из-за попустительства злоупотреблениям и даже их умышленного возведения в ранг системных явлений. Впрочем, большинство народа, вероятно, особых иллюзий не питало и вовсе не ожидало от системы государственного управления соответствия сколь бы то ни было высоким ожиданиям. Эффективности от чиновников никто не требовал, а следовательно, у нас нет оснований утверждать, что люди испытывали разочарование в системе, даже когда она явно давала сбои. Однако волокита и бардак, присущие поздней римской и ранневизантийской бюрократии, воистину потрясают. В 409 году на Рождество император Гонорий предписал префекту претория назначить в остающихся под властью Рима заморских провинциях «иренархов» — полицейских губернаторов с широкими автономными полномочиями, которые призваны были «устанавливать гармонию всякий на всей своей территории для защиты мира и спокойствия в провинциях». И ровно в тот же день Гонорий другим предписанием приказал тому же префекту претория упразднить тот же самый пост: «…звание иренарха, которое, претендуя на поддержание мира и охрану спокойствия провинций, не позволяет гармонии воцариться на отдельных территориях, должно быть раз и навсегда упразднено» (Кодекс Юстиниана, X.77; Кодекс Феодосия, XII.14.1). Не исключено, конечно, что в один из двух текстов вкралась ошибка, например по нерадивости писца. Или же два текста оказались датированы канцеляристами одним числом по невнимательности из-за общности темы двух распоряжений. Но даже если и так, сам факт решения на уровне императора вопроса о целесообразности сохранения автономии глав провинциальных правоохранительных органов ясно указывает, что даже перед лицом всевозрастающих угроз со стороны бандитов и варваров римские власти не исключали возможности упразднения местных полицейских формирований, считая, что те занимаются делами, прямо противоположными охране правопорядка. Также это свидетельствует и о напряженности отношений между центральным правительством и местными землевладельцами, на которых по-прежнему были возложены многие функции самоуправления. Отсюда и ситуация, в которой государство, с одной стороны, ожидало от них обеспечения сбора и выплаты неуклонно повышающихся налогов и при этом охраны порядка и недопущения бунтов, а с другой — боялось делегировать им слишком много полномочий, не испытывало особого доверия к местным элитам и стремилось при всяком удобном случае указать им на их адекватное место в социальной иерархии.

В каком-то смысле новая практика платного доступа к правосудию была даже честнее традиционной практики патроната, которую также можно считать изощренной формой коррупции. В ранней империи ничего не делалось без связей с нужными людьми в нужных местах. В позднем Риме и ранней Византии хотя бы состоятельные люди получили возможность доступа к требующимся им услугам за установленное денежное вознаграждение, а не по протекции. В реальности, конечно, покровительство оставалось мощным инструментом и в поздней империи, но жизненно необходимым оно здесь являлось лишь для решения вопросов высочайшего уровня, требовавших связей в имперском суде или центральном бюрократическом аппарате. Между тем местные и имперские власти всё чаще вступали в непримиримые конфликты друг с другом. Ритор IV века Либаний жалуется, что в деревнях местные жители предпочитают прикармливать понемногу местное же начальство и под его покровительством изгонять сборщиков податей в императорскую казну (Речи, I.47.7–8).

Усиление роли денег свидетельствует о том, что в корне изменилась сама природа протекции, ибо именно покровительство на платной основе полностью вписывалось в логику новой структуры государственного управления. Институт патроната изначально включал налаживание сетевых контактов с местными элитами, и в политической культуре поздней империи этот компонент сохранился, но в дополнение к нему важнейшую роль стало играть наличие связей в высшем эшелоне централизованного управления государством. И денежные подношения служили наилучшим способом заручиться поддержкой далекой, безликой и подверженной ротации столичной бюрократии. Таким образом, нельзя ограничиваться простой констатацией того факта, что на смену патронату, основанному на знакомствах и связях, пришла новая система покровительства, основанного на узаконенном подкупе. Ведь в конечном счете деньги — отнюдь не нейтральное платежное средство, но отражение текущего политико-экономического устройства общества. И в позднем Риме и ранней Византии именно деньги стали играть роль механизма обеспечения работоспособности системы, основанной на удаленном — и в географическом, и в социальном отношении — покровительстве, которое покупалось богатыми землевладельцами с периферии у элиты в центре сосредоточения власти. Именно это и позволяло состоятельным слоям римского общества выстраивать удобные для всех отношения, в сущности, круговой поруки, участникам которых совершенно не обязательно было состоять в личном знакомстве и вступать в контакты. Естественно, что в такой обстановке государство перестало бороться с коррупцией и занялось ее упорядочением и регулированием.

Итак, государственный аппарат разросся, христианство стало официальной религией, но всё это, вероятно, больше повлияло на риторику, касающуюся преступности, чем на саму преступность. Кроме того, «прорастание» во властные структуры означало для христиан утрату ореола мученичества и отказ от былого радикализма. Зато обласканная императорами церковь получила возможность для немереного обогащения. Статус государственной религии открыл перед христианами массу благих возможностей, позволив развернуть колоссальную программу строительства храмов за казенный счет и даже мало-помалу добиваться повышения ассигнований на оказание помощи страждущим. Ну и, конечно же, после получения христианством статуса официальной религии в лоно церкви бесперебойным потоком хлынули талантливые и амбициозные люди. Так из подпольной религии угнетенных и гонимых христианская церковь в мгновение ока превратилась в уютный общий дом для богатых и респектабельных. Многими носителями раннехристианских ценностей из числа простых людей это преображение расценивалось как продажа церковью самой себя мирским властям — тому самому государству, которое совсем недавно ее нещадно преследовало.

Часть христиан жестко воспротивилась наметившемуся при Константине курсу на огосударствление церкви. В Северной Африке, например, местные общины наотрез отказывались принимать обратно в лоно церкви тех, кто предал ее в период гонений Диоклетиана. Поскольку император не желал отступаться от своего требования, означенные общины отделились от ортодоксальной кафолической церкви и устроили собственные молельни. В скором времени в большинстве городов и селений христианские общины оказались расколоты между признаваемыми Римом епископами и епископами ослушников, которых прозвали донатистами [95] Отпавшие от ортодоксальной кафолической церкви поместные епископы избрали своим архиепископом Доната Великого, по имени которого и были прозваны. . Так, едва приняв христианство, Константин через считаные годы сам оказался в весьма щекотливом положении гонителя догматического меньшинства за отказ следовать официальной линии высшего церковного руководства. Самые радикальные из донатистов — так называемые циркумцеллионы [96] Циркумцеллионы (лат. circumcelliones — «околокелейные») — презрительное название, происходящее от характеристики, данной этим раннехристианским повстанцам блаженным Августином: «qui circum cellas vagantur» («те, которые около [своих] келий бродят»). — нападали на усадьбы землевладельцев-христиан кафолического исповедания и отпускали на волю их рабов. Наконец, почитая христианских мучеников периода гонений, некоторые донатисты в исступлении веры врывались в римские магистратские суды с целью спровоцировать их на вынесение себе смертного приговора, дабы обрести святость старым проверенным способом.