Джерри Тонер - Бесславие: Преступный Древний Рим

Пышная величавость вкупе с показной грозностью поздних римских императоров, провозглашавших себя владыками утвержденного ими на земле прообраза грядущего небесного царства, — легкая мишень для циничных насмешек из нашего времени. Но находились отважные критики и среди подданных самих императоров, особенно в тех случаях, когда властелин мира не соответствовал провозглашаемым притязаниям. В этом отношении в поздней христианской империи изменилось немногое. Всякий раз, когда налоги становились непомерными или пропитание скудным, простой народ в любой части империи мог спускать пары, изливая праведный гнев на сделавшийся в одночасье ненавистным образ отца-императора, перед которым в сытые времена благоговейно преклонялись. В Антиохии в конце IV века изрядно досталось образам Феодосия I Великого и его второй супруги, причем «народ… как обыкновенно бывает у разъяренной черни, произносил оскорбительные выражения» (Созомен, Церковная история, VII.23) [99] Фрагменты произведения даны в переводе, составившем издание 1851 года. .

Чем дальше, тем больше христианским императорам хотелось знать о каждом слове, каждой мысли, ходивших о них в народе, и вот в этом-то как раз они оказались куда искушеннее своих языческих предшественников. В начале V века Феодосий II принял закон, согласно которому всех, кто возносит хулу на императора, признавали невменяемыми в силу глупости, слабости ума, душевной болезни или опьянения, а потому не подлежавшими наказанию. Но при этом требовалось дословно передавать императору их речи «во всех деталях и без изменений» (Кодекс Феодосия, IX.4.1). В середине IV века Констанций Галл, сделанный Констанцием II наместником в Антиохии, инкогнито обходил по вечерам харчевни и расспрашивал людей, что они думают о государе (Аммиан Марцеллин, Римская история, XIV.1.9).

А сам Констанций II тем временем, как мы помним из рассказа всё того же Аммиана, выставил себя на посмешище в Риме, вступив в него во главе триумфального шествия: коротышка, застывший в царственной позе подобно статуе и желающий убедить народ в своем божественном величии. Статичный, закостенелый и напыщенный Констанций, вероятно, действительно был просто создан для символического олицетворения самой сути позднего римского государства накануне крушения. И римской знати, и простым римлянам подобное зрелище претило, и они, по свидетельству историка, всячески увиливали от присутствия на торжествах. Когда Констанций отправился на Игры в Рим, ему пришлось услышать массу острословия на свой счет. Когда же он впервые увидел форум, то замер, пораженный открывшимся зрелищем. Таким и остался в веках образ Констанция: смехотворный выскочка-коротышка в императорской тоге, неотесанный провинциальный мужлан, в трепетном ужасе застывший перед величием Вечного города вместо того, чтобы заставить Рим трепетать и склоняться перед надменным императором.

Над поздней Римской империей будто довлела необходимость соответствовать событиям грядущей книги Эдуарда Гиббона о ее закате и гибели. C точки зрения английского историка, именно непомерное величие этого государства-колосса и повлекло со временем его обрушение под собственной тяжестью. Способны ли мы сбросить чары устоявшегося, но всё же субъективного мнения о неизбежном крахе римской державы? Империям Нового времени, например Британской, судьба Рима послужила хорошим уроком. Закат римской славы, как принято считать, наглядно продемонстрировал, к чему приводит утеря моральных ориентиров и осознания своего высшего предназначения (как оправдания собственного существования на фоне погрязания правителей в междоусобных дрязгах). Вот только в действительности всё проистекало гораздо более сложным образом. Во-первых, восточная часть империи (традиционно более многолюдная и процветающая) существовала после падения Рима еще целую тысячу лет. Нам привычнее называть восточную империю Византийской, а константинопольские самодержцы до самого конца титуловались римскими государями и вели историю своей державы от основания первого Рима, включая в нее и царский, и республиканский, и имперский периоды; свое государство они называли Царство римлян. Во-вторых, поздняя империя сделалась насквозь христианской. Если это действительно представляло собой огромный шаг вперед по пути нравственного совершенствования, на чем безапелляционно настаивают христианские источники, то почему же Господь допустил ее сокрушение и падение? Кроме того, позднему Римскому миру было присуще много большее, нежели пресловутая «упадочность»: появились и расцвели новые формы и жанры изящных искусств; крепла, расширялась и успешно выполняла свою миссию христианская церковь; впервые в истории были кодифицированы и собраны в универсальные своды всевозможные законы. Эти кодексы римского права впоследствии легли в основу законодательных и судебных систем многих европейских государств. Однако же унификация законов и централизация законотворчества сами по себе отражали всевозрастающую оторванность императора от народа. Параллельно шло нагнетание всё более пышной и разнообразной риторики, призванной подчеркнуто утвердить сверхчеловеческие качества императора, его предельную близость к Господу и всеблагую справедливость его правления. На этом фоне сведения о положении дел в сфере борьбы с преступностью (в дошедших до нас документах) теряются, растворяясь в мощном потоке помпезных дифирамбов всемогущим басилевсам с обилием витиеватой лести их мудрости и прозорливости. Если при вынесении Риму приговора мы собираемся в равной мере принимать во внимание свидетельства эпохи поздней империи, нам не обойтись без поправок на все означенные моменты. Впрочем, уже ясно одно: и до, и в процессе, и после всех происходивших перемен преступность продолжала соседствовать с императорской властью бок о бок, а представления о преступлении и наказании оставались краеугольным камнем в отношениях подданных с императором — всемогущим владыкой.

И ТАК, ОБВИНЕНИЕ ПРЕДЪЯВЛЕНО: Риму инкриминируются злостные правонарушения на протяжении всей истории его существования. Рим был пронизан преступностью от верха до низа социальной лестницы и от края до края своих границ, и столичная администрация практически ничего не делала ни для исправления ситуации, ни для облегчения участи потерпевших или возмещения понесенного ими ущерба. Несправедливость в понимании Рима являлась неизбежной производственной издержкой. Как мы видели, от преступности не был защищен никто и никогда — вне зависимости от происхождения и сословной принадлежности и на протяжении всей долгой истории римского государства. Мы видели, как носители титула императора — главы римской правовой системы, верховного судьи и законодателя — не раз вели себя как обычные уголовники. Ни знатность, ни богатство не гарантировали спокойной жизни. К примеру, император Тиберий, поиздержавшись, заставил богатейшего и знатного Гнея Лентула Авгура отписать в завещании в свою пользу всё состояние, а затем довел до самоубийства путем психологического воздействия (Светоний, Тиберий, 49). Никто не чувствовал себя в безопасности.