Хэлфорд Маккиндер - Географическая ось истории

Именно принцип laissez-faire фактически разрушил нашу местную жизнь. Добрую сотню лет мы покорно подчинялись текущей политике, даже поклонялись ей, как всемогущему божеству. Несомненно, такая политика – реалия нашей жизни, однако ее вполне можно приспособить к своим целям, если ты вдохновляешься неким идеалом. А принцип laissez-faire предполагал просто-напросто подчинение судьбе. Мне могут возразить, что централизация есть «характерный признак» нашего столетия; на это я отвечу, что так было всегда, ибо не сказано ли почти две тысячи лет назад, что «кто имеет, тому дано будет» [209] Мк. 4:25. ?

Рассмотрим, к примеру, Лондон. Население в миллион человек сто лет назад превысило семь миллионов человек сегодня; или, чтобы подчеркнуть данный факт нагляднее, Лондон столетия назад воплощал шестнадцатую долю населения Англии, а ныне воплощает пятую. Как это произошло? Когда создавался парламент, его участникам оплачивали посещение заседаний, поскольку их приходилось отрывать от насыщенной местной жизни, а вскоре пришлось также штрафовать общины, которые были не в состоянии избирать своих представителей. Налицо правильное положение дел, федерализация на основе сильного местного магнетизма. Когда появились макадамизированные дороги [210] То есть дороги с щебеночным покрытием, к строительству которых приступили в конце 1810-х гг. по предложению шотландского инженера Дж. Макадама. , из них сформировали «звезду» с центром в Лондоне; эти дороги принесли в город сельскую жизнь, которой пожертвовали ради роста Лондона. Когда начали строить железные дороги, главные ветки тоже образовали «звезду» с центром в Лондоне, а экспрессы сновали туда и сюда, питая Лондон и выдаивая сельскую местность. В настоящее время государство регулярно вмешивается, обеспечивая дальнейшую централизацию – скажем, за счет учреждения почтовой службы. В результате ярмарочные города на сотни миль вокруг Лондона деградировали, если мы говорим о разнообразии их жизни.

Вряд ли типичный лондонец извлекает какую-либо существенную выгоду из такого положения дел. Он живет в пригороде; метрополитен несет его на работу в офисы Сити, а затем мчит обратно в пригород на ночлег; лишь по субботам и воскресеньям у него находится время для местной общины, причем он развлекается с соседями, которые для него всего-навсего случайные знакомые. В подавляющем большинстве случаев он вступает в живой контакт с великими мыслями посредством печатных страниц: для него, как и для пролетария в сельской местности, жизнь идей отделена от сознательной жизни, и оба в итоге обречены страдать.

Впрочем, централизация – не единственная форма более общего процесса, который я охарактеризовал бы как разделение социальных и экономических функций вследствие общенационального фатализма, внушаемого текущей политикой. Мы позволяем индустриальному укладу жизни накапливать население в отдельных областях, тогда как другие области трагически пустеют. Допускаю, что в прошлом подобное было в некоторой степени неизбежно из-за необходимости обеспечивать работу угольных шахт, однако реальный отток населения ничем не оправдан. При надлежащем управлении вполне возможно заместить «сельскую область» неким сообществом, зависимым от фабрики или небольшой группы фабрик; в таком сообществе богатые и бедные, хозяева и работники могли бы проживать совместно и выстраивать ответственные отношения. Увы, мы взамен допустили появление во всех наших крупных городах своих Ист-Эндов и Вест-Эндов. Конечно, неотъемлемой чертой надлежащего государственного управления является предвидение, предотвращение социальных болезней; но наш метод в прошлом столетии сводился к дрейфу, а когда все стало скверно, мы прибегли к паллиативным лекарствам – фабричному законодательству, жилищному законодательству и т. д. В наши дни остается лишь одно органическое средство – любой ценой сокращать городское население.

Эти рассуждения относятся не только к промышленным отраслям, но и к нашим образовательным заведениям и к ученым профессиям. Английская система заключается в том, что мы покупаем – будем называть вещи своими именами, ибо никто не отрицает соперничества среди колледжей – лучшие молодые умы посредством стипендий и национальных конкурсов. В середине прошлого столетия мы практически ликвидировали «закрытые» стипендии, которые объединяли конкретные школы с конкретными колледжами (на мой взгляд, эта схема была крайне разумной). Социальные требования вынуждают пополнять ряды учеников счастливчиками – отпрысками зажиточных семей со всей страны. Так производится набор в государственные школы, а также в Оксфорд и Кембридж; мы изначально вырываем ребят из местной среды. После университета многие из них переходят на централизованную государственную службу, выбирают централизованную юридическую профессию или даже централизованную медицинскую профессию. В Лондоне они ждут своего шанса, тратя на ожидание лучшие годы. Некоторые предпочитают выходить на публику и состязаются между собой в бессмысленно специализированных поединках остроумия, а мы потом обращаемся к юристам, чтобы пожаловаться на действия правительства. Вся эта схема досталась нам в наследство от истории; когда Мидленд [211] Обширная равнина на юге Англии. , Восточная и Южная Англия составляли всю Англию как таковую, Оксфорд и Кембридж были местными университетами, а Лондон представлял собой рыночный центр конкретной местности. Но в прошлом столетии автомобильные и железные дороги позволили этому метрополису привлечь немало людей, которые иначе строили бы карьеру в прочих сельских местностях. Для человека выдающегося вполне естественно пытаться руководить собственным народом и помогать тому справляться с тяжким бременем жизни. Однако талант лучше всего служит нации, оставаясь на родной почве [212] Будучи верным сыном Оксфорда и выражая искреннюю признательность своей альма-матер, отмечу, что университету пошло бы на пользу, как мне кажется, отказаться от ряда «низовых» активностей ради более важных функций. – Примеч. автора . .

Одним из наиболее серьезных препятствий к появлению сбалансированных местных сообществ является различие в диалектах, на которых изъясняются простые люди и представители высших классов. После норманнского завоевания наши крестьяне говорили по-английски, наши рыцари – по-французски, а наши священники – на латыни, и в результате рыцарю было проще общаться с рыцарем из Франции, а не с подданными, и то же самое верно для священников. Сегодня, как мне кажется, наблюдается любопытное различие между шотландским и английским народами. В Англии представители профессионального сообщества учатся в тех же школах и университетах, что и отпрыски землевладельцев, да и торговцы с промышленниками отправляют своих сыновей в эти учебные заведения. Поэтому линия социального разделения, о чем свидетельствуют речь и осанка, пролегает между верхним и нижним слоями среднего класса. В Шотландии, с другой стороны, верхушка общества посылает сыновей преимущественно в английские государственные школы и английские университеты, тогда как служители шотландской церкви, адвокаты шотландских судов, врачи и учителя обучаются в основном в местных университетах, куда сыновья лавочников и ремесленников поступают намного чаще, чем в Англии. В итоге, на мой взгляд, шотландская аристократия отрывается от народа сильнее, нежели в Англии. Винить их не стану, ибо они просто плывут по волнам судьбы. Говорят, некий шотландский баронет, у которого было восемь красавиц-дочерей на выданье, посадил их всех в карету и увез из Эдинбурга в Лондон, потому что все молодые шотландцы, ему знакомые, обладавшие деньгами или умом, позволявшим заработать деньги, уже перебрались туда! В конце восемнадцатого и начале девятнадцатого столетий Эдинбург являлся одним из светочей Европы, причем излучал свет собственного оттенка. Но сегодня он превратился в очередное доказательство тщетности попыток отделить экономику от других сторон жизни государства и его провинций.