Йохан Арнасон - Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Результаты «второй революции» 1930‐х годов носили двойственный характер: она создала материальную основу для описанного выше сочетания, но она оказала также и дестабилизирующее воздействие. Хотя сталинская экономическая политика являлась эффективной в том смысле, что она позволила советскому государству мобилизовать ресурсы и создать промышленную базу для поддержания его амбиций, но реальные достижения существенно отличались от идеологического видения плановой экономики. Советская стратегия индустриализации зависела от западных источников в значительно большей степени, чем это была готова признать официальная доктрина (и в большей степени, чем сознавало большинство наблюдателей в тот период); модель роста, сформировавшаяся в начале 1930‐х годов, основывалась на насильственной мобилизации в ключевых отраслях промышленности, достигаемой ценой стагнации и регресса в других сферах, а также сохраняющегося общего дисбаланса. Что касается политического режима, структуры партии-государства были подорваны автократической властью, которая опиралась непосредственно на секретные службы и произвольный террор. Наконец, идеологическая переориентация руководства в течение 1930‐х привела к сближению с фашизмом, в основном не замечавшемуся до советско-германского пакта 1939 года, но достаточно значимому, чтобы вызвать новые вопросы относительно идентичности и обоснования этого режима. Коротко говоря, советская модель в действии оказалась в большой степени подверженной кризисам, несмотря на ее способность вырваться из тупика 1920‐х годов, и мы можем лишь гадать, какие последствия это имело бы, если бы продолжилась относительная изоляция режима.

Во всяком случае, этот начинающийся кризис был перекрыт глобальным военным столкновением и нейтрализован международными успехами режима. Нет сомнения, что советская модель была в некоторых отношениях хорошо приспособлена к ведению тотальной войны, но верно и то, что общий ход военных действий и их последствия сыграли на руку советскому государству и сделали его международное положение более прочным, чем это позволяли одни лишь его внутренние ресурсы. В результате советского завоевания Восточной Европы, победы коммунистов в Китае и всемирного подъема коммунистического движения глобальный охват, достигнутый советской моделью, стал значительно более полным, чем на стадии ее формирования. В некотором смысле только теперь советское государство стало реально, а не потенциально определять глобализационные процессы. Рост движения как глобального антагониста капиталистического Запада, возвышение империи в качестве одной из двух сверхдержав и распространение советского образца модернизации соединились, создав новую констелляцию. Но в то же время послевоенный прорыв означал, что советский режим оказался в окружении, предъявлявшем более высокие требования в условиях международного соперничества более высокого уровня.

Факторы, которые начали действовать в этом контексте, были связаны с упомянутыми аспектами глобализации. В экономической сфере создание советской альтернативы капиталистической системе стало теперь более неотложной задачей, чем ранее; идеологические утверждения, маскировавшие крайности и иррациональность второй революции, должны были быть проверены на практике. Что касается политических ограничений, новая биполярная модель международных отношений создавала новые проблемы для имперского центра, отличавшиеся от тех, с которыми режим сталкивался в ходе предвоенной борьбы за существование. Сохранение контроля над значительно расширившейся сферой влияния являлось более сложной задачей, чем воссоздание российского государства. Наконец, соревнование с западным миром не могло поддерживаться без претензий на создание всеобъемлющей культурной модели. Попытки осуществления культурной гомогенизации советского блока и усилия по минимизации зависимости советской модерности от западных источников должны рассматриваться именно в этом контексте. Претензии на то, чтобы представлять новую цивилизацию – или более высокую версию модерности, – занимали центральное место в советском идеологическом арсенале. Подобным же образом можно отметить, что экономические аспекты соперничества двух систем были особенно тесно связаны с повесткой дня коммунистического движения (его антикапиталистическая ориентация играла ключевую роль) и что имперская структура советского государства наиболее непосредственно отражалась в его политических стратегиях (приобретение статуса сверхдержавы было особенно ощутимым успехом имперской модернизации и в то же время прорывом, которому должны были соответствовать новые методы контроля и интеграции). Но эти связи не являлись исключительными: все три компонента – движение, имперский центр и цивилизационный проект – оказывали определенное влияние на все аспекты соревнования с Западом.

Сегодня стало общим местом, что советская модель потерпела неудачу на всех уровнях. Ее экономические институты оказались не в состоянии соответствовать стандартам, установленным ее капиталистическими соперниками; ее политическая структура была слишком недолговечной и несбалансированной, чтобы поддерживать глобальное соревнование с более обеспеченным ресурсами противником; и, как утверждали многие наблюдатели, неспособность противостоять привлекательности западных (в особенности американских) ценностей консюмеризма и массовой культуры являлась ее фатальной слабостью. Исторические свидетельства, однако, не столь очевидны, как такая ретроспективная оценка. Кризис, который завершился в 1989 году, не был результатом всеобъемлющего и непоправимого провала; скорее его общим образцом было, как мы увидим, соединение ограниченного успеха и долгосрочной неудачи. Это относится в разной степени к экономической, политической и культурной сферам. С другой стороны, не подлежит сомнению, что советская модель никогда не достигала эффективной координации этих трех сфер на глобальном уровне. В этом смысле предзнаменованием ее крушения стала неудача в переходе от идеологического синтеза к установлению стратегических связей: трансформация революционного прорыва в более сбалансированную модель глобализации, как отмечалось ранее, занимала центральное место в первоначальном большевистском проекте и оставалась интегральной частью пересмотренной сталинистской версии, но реальная динамика советского государства на международной арене оказалась совсем иной.

Хотя послевоенное расширение советского влияния изменило глобальную ситуацию, обстоятельства, в которых оно происходило, задержали некоторые результаты этого процесса. Сохранение сталинизма скрывало основные различия между предвоенной и послевоенной констелляциями. В краткосрочной перспективе автократический режим и расширение империи, казалось бы, усиливали друг друга: сталинское правление было заново легитимизировано победой и экспансией, а его харизматическое лидерство сдерживало центробежные тенденции внутри блока. Лишь после его смерти стали возникать проблемы, связанные с усложнением структуры власти. Мы уже обсуждали источники сталинской харизмы; тот факт, что ее рутинизация оказалась невозможной, по-видимому, объясняется многообразием факторов, которые она объединяла. В любом случае не нашлось кандидата на то, чтобы заменить Сталина в качестве лидера мирового коммунизма 155 155 1953 год как водораздел в истории коммунизма рассматривается в книге: Ulam A. The Communists: The Story of Power and Lost Illusions: 1948–1991. New York: Scribner, 1992. В работе Улама описание коммунизма как международного явления более убедительно, чем анализ постсталинской фазы. Он, по-видимому, рассматривает советскую стратегию с середины 1950‐х годов в основном как ответ на вызов Китая, с одной стороны, и потребности мирового коммунизма, с другой. При этом не учитывается внутренняя имперская динамика самого советского государства. .