Йохан Арнасон - Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Перенесение на глобальный уровень идеи прогресса является важной составной частью интеллектуальной предыстории марксизма. Мыслители XVIII столетия предвосхищали новый мировой порядок, который будет отражать освобождение человечества посредством знания и овладения природой (работа Кондорсе о прогрессе человеческого разума может служить здесь примером). Утопическое воображение, присутствующее в таких конструкциях, имеет исторические основания: в ответ на европейскую экспансию создаются альтернативные образы более гармонично объединенного мира, а направление его развития определяется просвещенческой критикой старого порядка в Европе. В этом отношении, как и во многих других, ранние работы Маркса представляют собой поворотный пункт в истории Просвещения. Глобальные рамки его радикальной критики, возможно, наиболее видны в «Манифесте Коммунистической партии». Именно здесь мы обнаруживаем особенно амбициозный и влиятельный синтез трех измерений глобализирующего процесса: развитие капиталистической мировой экономики, как ожидается, приведет к политической революции в международном масштабе, а последняя будет направляться универсальным теоретическим проектом (который в ретроспективе мы можем назвать идеологическим конструктом). Более внимательное знакомство с аргументацией Маркса предполагает, что культурный идеал глобального человеческого освобождения и самореализации, перенесенный в историческую телеологию, являлся первичным, а анализ других уровней производства приспосабливался к его требованиям. Характерное для Маркса постоянное преувеличение степени зрелости и глобализации капитализма в XIX веке отражает его более раннюю идею о готовности мира к революции. Подобным же образом конструирование мировой пролетарской революции как логического и неизбежного результата классовой борьбы вдохновлялось потребностью в коллективном агенте, который соответствовал бы этой утопической цели. Экономические, социальные и политические идеи, таким образом, были укоренены в специфическом культурном определении мирового положения.

Классический марксизм – то есть прежде всего идеи Второго Интернационала – может рассматриваться как попытка объединить это теоретическое наследие со стратегией рабочего движения. Как показал Ален Турен, идея прогресса образует ядро культурной модели, разделяемой двумя основными социальными силами промышленного капитализма (буржуазией в качестве предпринимателей и рабочими как классом, борющимся за свои права). Глобализированное понятие прогресса, представленное со стороны оппозиции марксистским интернационализмом, было подчеркнуто акцентированной и особенно уязвимой вариацией на эту тему. Она была безнадежно подорвана цивилизационной катастрофой 1914 года, хотя и осталась достаточно жизнеспособной, чтобы быть подвергнутой новой обманчиво радикальной интерпретации.

Это не означает, что российская революция была просто попыткой осуществления идеологического проекта, оставшегося в наследство после потрясений 1848 года и реактивированного в ответ на кризис начала ХХ века. Скорее возрожденная утопия глобального изменения (особенно явно выраженная в теории перманентной революции Троцкого) вызвала к жизни стратегию, более общий смысл и непредвиденные последствия которой оставались неясными для основных действующих лиц. Когда постреволюционные властные структуры стали принимать более определенную форму, их идеологические подпорки не были отброшены, но были адаптированы к новым задачам и подчинены новым приоритетам.

Наиболее фундаментальным нововведением было создание партии-государства на обломках социального движения (или, точнее, целого комплекса социальных движений). Недавние исторические исследования пролили больше света на движения, которые проложили путь к революционному захвату власти; роль городского рабочего движения сегодня стала лучше понятна, причем это понимание отличается от официальной исторической мифологии, а также и от противоположного мифа о примитивном крестьянском восстании. Но революция завершилась – отчасти в силу саморазрушительной динамики, отчасти в результате действий зарождавшейся диктатуры – исчезновением социальных движений и победой аппарата власти, созданного для того, чтобы блокировать любое возобновление коллективного действия. Режим выдвинул собственную интерпретацию той роли, которую сыграли движения, и он претендовал на исключительную легитимность в качестве институционального воплощения их проектов. Для наших целей, однако же, особый интерес представляет то, что постреволюционная консолидация не ограничивалась передачей власти и легитимности внутри страны. Еще до победы над внутренними врагами новый режим начал создавать международное движение нового типа. Исторический контекст и функции этого явления слишком специфичны, чтобы объяснить их на основе общей теории режимов, опирающихся на социальные движения 151 151 Иной подход к данной проблеме представлен в работах: Arendt H. The origins of totalitarianism. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1967; Tucker R. Towards a comparative politics of movement regimes // The American Political Science Review. 1961. Vol. 55. № 2. P. 281–289. Арендт видела в тоталитарных режимах (гитлеровской Германии и сталинском СССР) движения, пришедшие к власти. В свою очередь, эти движения вдохновлялись идеологиями, и эта комбинация являлась, согласно Арендт, источником уникального динамизма, а также извращенного универсализма обоих режимов. Такер возражал против акцента лишь на двух исключительных случаях и утверждал, что тоталитарный синдром (общий для нацизма и сталинизма, но не для нацизма и коммунизма) мог быть наилучшим образом понят как «вариант более широкой категории режимов, которые пытались институционализировать революционное массовое движение под руководством единственной партии» ( Tucker R. Op. cit. P. 283). Но, как он был вынужден признать в результате более внимательного изучения имевшихся свидетельств, государства могут развиваться в тоталитарном направлении без какой-либо связи с изначальными движениями. Коротко говоря, отношение тоталитарных проектов и режимов к движениям слишком изменчиво, чтобы движения могли рассматриваться как ключ к построению общей теории. Одной из особенностей советской модели было создание жестко контролируемого глобального движения, представленного как авангард более локальных и спонтанных движений. . В данном случае нас интересует значение этого явления для модели советского режима в целом.

Первоначально усилия по созданию международного коммунистического движения являлись логическим выражением веры в надвигающуюся мировую революцию. Последующий поворот к внутренней мобилизации и трансформации повлек за собой двойственное изменение в статусе этого движения. С одной стороны, оно стало скорее инструментом глобальной стратегии советского государства, чем первым шагом на пути интернационализации революционной власти. Оно могло использоваться для наступательных или оборонительных целей, но в любом случае оно твердо контролировалось из советского центра. Источники, ставшие доступными после крушения Советского Союза, показывают, что Коминтерн был даже более непосредственно интегрирован в сталинский аппарат, чем это представлялось большинству современников. Международное движение было подчинено «тайному правительству», аналогичному тому, которое Сталин создал в партии-государстве 152 152 См.: Courtois S. Archives du communism: mort d’ une mémoire, naissance d’ une histoire // Le Débat. 1993. № 77. P. 145–157. . С другой стороны, такая крайняя инструментализация движения не означала, что оно более не было релевантным для идентичности и саморепрезентации режима. Связь с международной организацией, обретение глобального влияния и перспектив были не только стратегическим приобретением; они также создавали интерпретативные рамки, позволявшие партии-государству артикулировать свои амбиции внутри страны и за ее пределами. Именно глобальная перспектива позволила представить сталинскую «вторую революцию», то есть направляемую государством трансформацию советского общества и экономики, как решающий вклад в дело мировой революции и битву в воображаемой, но тем не менее тотальной войне против капиталистического окружения.