Йохан Арнасон - Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Другое положение, которое хотелось бы процитировать, можно найти в одной из работ Робертсона, посвященной теории глобализации. Он выделяет четыре основных «ориентира» в глобализационных процессах: « национальные общества ; индивиды ; отношения между национальными обществами или мировая система обществ ; и человечество в общем смысле» 148 148 Robertson R. Globalization. London: Sage, 1992. P. 25. . Основная задача теории глобализации состоит в том, чтобы проследить «изменения в каждом из четырех основных компонентов … наряду со сдвигами в отношениях между ними» 149 149 Robertson R. Op. cit. P. 26. . Если процесс глобализации следует тем самым анализировать в терминах различных агентов и формирующих принципов, то можно предположить, что исполняемые ими роли в значительной степени связаны с отношениями между вышеупомянутыми уровнями. Другими словами, различные компоненты этого процесса могут быть соотнесены со способами дифференциации и интеграции экономического, политического и культурного измерений глобального контекста. Каждый из выделенных Робертсоном четырех «ориентиров» является помимо всего прочего точкой отсчета для определения взаимоотношений и взаимодействия между различными аспектами глобальности (или, если использовать терминологию Эйзенштадта, тремя возникающими, но всегда незавершенными мировыми системами). Но для наших целей представляется полезным расширить этот список (нет причин полагать, что эти четыре компонента соответствуют закрытой четырехфункциональной схеме в духе Парсонса) и исследовать глобальное значение некоторых других факторов. Существуют еще три «ориентира», которые кажутся особенно релевантными проблематике советской модели: движение, империя и цивилизация 150 150 Я рассматривал советскую модель как форму модерности более подробно в другой работе: Arnason J. The Future that failed: Origins and destinies of the Soviet model. London: Routledge, 1993. В этой книге акцент сделан на имперских основаниях и характере советского режима. В настоящей статье предпринимается попытка соотнести имперский фактор с другими аспектами, в особенности связанными с коммунизмом как движением, имеющим глобальные амбиции. В ней не затрагиваются специфические проблемы коммунистического опыта Китая. . Как я попытаюсь показать, превратности судьбы советского государства – и в меньшей степени зависимых от него или производных режимов – отражают изменяющееся сочетание этих компонентов, и каждый из них имеет специфические глобальные связи. Нам следует, однако же, начать с краткого обсуждения этих трех категорий и их общего отношения к советскому опыту. Во всех случаях можно показать, что рассматриваемое понятие помогает понять не только происхождение и саморепрезентацию советской модели, но также некоторые критические ответы на нее.

Политическая организация, которая создала советскую модель (и разрушила себя в этом процессе), сформировалась в орбите рабочего движения. Характер ее отношения к последнему является в значительной мере дискуссионным вопросом, и нет сомнения в том, что этот вопрос систематически искажался теми, кто использовал его для оправдания собственной стратегии, но связь с этим движением, несомненно, занимала центральное место в генезисе большевизма и его подъеме в 1917 году. После консолидации постреволюционного режима ссылка на рабочее движение – теперь уже коммунистическое движение как авангард рабочего класса и основной представитель прогрессивных мировых сил – продолжала играть ключевую роль в официальном дискурсе легитимации. С другой стороны, марксистская критика советского опыта (которая заслуживает большего интереса, чем тот, что она вызывала в последние годы) сосредоточила внимание на том, что она считала более или менее радикальными отклонениями режима от духа и миссии того движения, которое привело его к власти.

Что касается имперского наследия, оно оказало решающее влияние на развитие советского государства. Большевистское правительство, оставшееся у власти после обрушения его социальной основы и неудачи его первоначальной стратегии, унаследовало не только геополитические ограничения и внутренние структурные проблемы империи, но также, что более важно, традицию направляемой государством социальной трансформации, что стало образцом для сталинской «второй революции». Воссоздание имперских структур отразилось в представлении режима о самом себе: официальная точка зрения на его место в российской истории и его задачи на международной арене стала более традиционалистской. Но в долгосрочной перспективе именно поворот к империи и его непредвиденные последствия вызвали кризис всей структуры власти и побудили руководство обратиться к стратегии реформ, в конечном итоге ставшей саморазрушительной. «Феномен Горбачева» начинался как попытка преодолеть разрыв между притязаниями на международной арене и внутренней ситуацией (или, как было однажды отмечено основным участником этих событий, позволить Советскому Союзу вступить в XXI век таким образом, чтобы это было достойно великой державы).

Наконец, мы можем говорить о цивилизационном аспекте советского опыта в двойственном смысле – как об особой версии модерности и как о совокупности традиционных образцов, которые она сохранила в новых условиях. Имперские основания являются лишь одним, хотя, по-видимому, решающим, аспектом более сложной связи между советской моделью и ее российскими источниками. Этот исторический контекст сложно определить достаточно точно, но его нельзя отбросить как внешний по отношению к логике данной модели. По мере того как стратегические цели режима сместились по направлению к длительному сосуществованию с капиталистическим миром, претензии на то, чтобы воплощать новую цивилизацию, а не просто первый шаг на пути к всемирной трансформации, приобрели большее значение. Понятие «советского образа жизни», занимавшее центральное место в идеологии брежневского периода, служило легитимации таких амбиций. Оно также наделяло нормативным содержанием смешение дореволюционных и постреволюционных элементов, избегая нежелательных вопросов об их соотношении. Но традиционные компоненты выделялись критиками, которые видели в советской модели не что иное, как воссоздание домодерновых российских образцов.

Хорошо известно, что мираж надвигающейся мировой революции занимал центральное место в большевистской стратегии в 1917 году и что захват власти в России оправдывался как маневр на пути к революции на Западе. Эта политическая переориентация сопровождалась возвратом к ранним марксистским идеям о быстром и радикальном прорыве в глобальном масштабе (возникшим скорее на почве иллюзий, а не реального опыта 1848 года). Когда первоначальные ожидания оказались беспочвенными, глобальное видение было заново адаптировано к потребностям и перспективам режима, который стал опираться на собственную динамику. Прежде чем перейти к обсуждению этой трансформации, нам следует кратко рассмотреть само это видение: что побудило считать его соответствующим новой ситуации, которая возникла в результате одновременного крушения европейской системы государств и европейского социалистического движения?