Йохан Арнасон - Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Более сложная версия перспективы «разновидностей капитализма», учитывая полный вес, который она приписывает социально-культурным контекстам, предполагает дополнительные нюансы. Она фигурирует в качестве базового допущения, когда исследователи пытаются продемонстрировать контрасты капиталистических альтернатив. Эта фигура речи звучит несколько двусмысленно: ни одна частная модель до сих пор не получила устойчивого признания, но общая идея, как правило, возрождается в новых терминах. Предложенное Мишелем Альбером различие между рейнским и англосаксонским капитализмом уже было упомянуто выше; до этого японская модель противопоставлялась западной и часто рассматривалась как ее превосходящая; также встречались попытки сконструировать типологию, которая объединяла бы японский и германский капитализм в одну группу и противопоставляла их англо-американскому паттерну. После временного забвения понятие капиталистической биполярности переживает второе рождение. В 2010 году журнал «The Economist» опубликовал тематический выпуск «Подъем государственного капитализма», посвященный феномену, ассоциирующемуся в первую очередь, но не исключительно с развивающимися экономиками. Эти взгляды, разумеется, не так важны применительно к конфронтации западных держав с Россией; но есть признаки (то есть разговоры о «Пекинском консенсусе» в качестве альтернативы Вашингтонскому) более сильной ассоциации с Китаем. В любом случае меняющиеся понятия – теоретические и идеологические – «капитализма против капитализма» так или иначе имеют под собой утверждения о более широких институциональных паттернах, соответствующих этим двум типам. Конфигурации экономики, государства и общества являются неотъемлемой частью линий разлома между различными типами капитализма. Однако основной фокус направлен на различия в экономической сфере, а границы между капитализмом и его социальным контекстом, как следствие, размыты.

Эти границы становятся в принципе отчетливее, если сменить исследовательскую перспективу: речь идет об идее множественных модерностей. Следует признать, что для превращения программных пунктов в конкретный анализ еще необходимо многое сделать. Эйзенштадт, основной вклад которого в подход, говорящий о множественных модерностях, неоспорим, сравнительно мало писал о современном капитализме. Его куда больше интересовали политические и идеологические формы модерности. Но некоторые указания все же можно почерпнуть из соответствующих его комментариев, например таких, как краткая характеристика японского капитализма в книге о японской цивилизации 204, а также из анализа внутренней логики его подхода, позволяющего нам мыслить себе множественные модерности. Идея множественных модерностей, как она была сформулирована Эйзенштадтом, базируется на двух предпосылках, которые не всегда принимаются во внимание теми, кто работает с ней сейчас. Во-первых, формирование разных модерностей, будь то в последовательные исторические этапы, в различных географических регионах или отдельных государствах, предполагает возможность соединения базовых компонентов модерности различным образом. Разнообразие пространственно-временных констелляций предполагает структурную множественность частей в различных отношениях. Капитализм, безусловно, выступает одним из компонентов модерности, но его отношения с другими ее компонентами становятся проблемой для историко-сравнительного изучения. Подобный взгляд не исключает доминирующей роли капиталистических институтов или динамики в специфических контекстах или ситуациях, но не допускает отождествления капитализма и модерности (или, иными словами, определения последнего в качестве капиталистического общества tout court ). Во-вторых, идея множественных модерностей предполагает некий общий знаменатель (в противном случае не было бы оправдано само основное понятие). Решение этой проблемы Эйзенштадтом, известное не так широко, как его понятие «множественных модерностей», заключалось в его новаторской идее модерности как нового типа цивилизации: на самом базовом уровне она определялась в терминах культурных ориентаций, которые максимизировали масштаб и значимость человеческой автономии. Для Эйзенштадта эта центральная характеристика модерности не была ни ценностью, ни нормой; вернее будет мыслить эту автономию в качестве новой культурной проблематики, открытой к различным интерпретациям, которые, в свою очередь, способны – когда они транслируются в исторические проекты – привести к непреднамеренным и часто контринтуитивным результатам. Антиномии и парадоксы, таким образом, являются ключевой темой исследований современных обществ Эйзенштадтом, особенно в политическом и идеологическом контекстах. Надлежащее применение этой парадигмы к капиталистическому развитию, выходящее за рамки того, что делал Эйзенштадт, должно быть сфокусировано на тех аспектах, которые сочетают расширение человеческой автономии с новыми контртрендами: накоплением абстрактного богатства, неограниченным расширением товарной формы и связанных с ней способов действия (включая их наложение на «фиктивные товары» Поланьи, как то земля и труд), а также динамикой глобальной экспансии. Вопрос о возможных разновидностях встает во всех трех измерениях.

Однако это еще не все о множественных модерностей. Важной составной частью обсуждаемого подхода является указание на то, что современные цивилизационные тренды могут быть модифицированы и переопределены сохранившимся наследием более древних цивилизационных паттернов. Эйзенштадт применяет эту идею к различным аспектам современной истории Китая и Индии. Но как было отмечено выше, основной комментарий о капитализме следует искать в его работах о Японии, к тому же он очень краткий по сравнению с обширным обсуждением прочих связей между традицией и модерностью в японской цивилизации. Описание «капитализма японского типа» у Эйзенштадта подчеркивает несколько типов сцепок: между бизнесом и правительством, между экономическими единицами и между компаниями и профсоюзами. На более высоком уровне обобщения он утверждает, что капиталистическое развитие в Японии было отмечено двумя характеристиками: экономическая сфера была менее автономна и более интегрирована в динамику и стратегии национального государства, чем на Западе; в то же время экономическое действие было более глубоко встроено в комплекс сетей социального обмена. Значительно более детальный анализ японской цивилизации тем самым проясняет социокультурные основания этих современных институциональных паттернов. Эйзенштадт изображает Японию единственной неосевой цивилизацией, пережившей и столкновения с осевыми, и переход к модерности. Здесь я не могу подробно останавливаться на различиях между осевыми и неосевыми цивилизациями. Достаточно сказать, что для Эйзенштадта осевой характер цивилизации имеет отношение к инновативным различиям уровней порядка и что в ходе сложной истории (которая ведет свое начало с трансформаций в греческой, иудейской, индийской и китайской культурах) указанные различия оказывали влияние на отношения между сферами социальной жизни и способами действия. Кроме того, устойчивые особенности доосевых цивилизаций способствуют более умеренным формам дифференциации и менее радикальным разрывам с архаическими взглядами на мир. В случае Японии Эйзенштадт настоятельно подчеркивает непрерывность, которая превалирует на различных уровнях: между частным предприятием и государственным вмешательством, между государством и обществом (где понятие «семьи-государства» играло ключевую роль), а также во всевозможных взаимоотношениях между традицией и модерностью. Наконец, характерный – подтверждающий свою особость через столкновения с китайской осевой цивилизацией и западной модерностью – японский образ мышления устанавливает связь между природой, культурой и сакральным.