Йохан Арнасон - Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Задним числом не так и очевидно, кто или что вышли победителями в 1989‐м и последующих годах (китайский сиквел холодной войны в долгосрочной перспективе может казаться имеющим наибольшие шансы на успех); но в то время самые влиятельные взгляды предполагали полную победу западных институтов в целом и капитализма в частности. Успех последнего, как полагали, дискредитировал саму идею альтернативного экономического порядка; даже идея значимых различий внутри капиталистического мира потеряла почву под ногами. Автор известной книги о борьбе между англосаксонским и рейнским капитализмом 197отказался в начале 1990‐х от своего мнения и провозгласил победу англосаксонской версии капитализма. На более открыто идеологическом уровне капитализм мог быть интегрирован в представления о конце истории и легитимирован в качестве естественной формы экономической жизни, к которой пришли после долгой череды разрушений под действием внеэкономических сил, или в качестве единственной жизнеспособной экономической альтернативы для современных обществ.

Такой ход вещей и идей явно не способствовал критическому осмыслению капитализма. Но дискуссии возобновились, и немалый импульс этому придали эмпирические данные о трендах, которые не очень-то вписывались в представления fin-de-siècle . Устойчивые специфические особенности развития Восточной Азии – не в последнюю очередь необычайное зрелище капитализма, расцветающего под эгидой китайского партии-государства и особым образом приспосабливающегося к этой среде, – поставили под сомнение униформистские убеждения (и речь не о попытках выставить Восточную Азию жертвой «кумовского капитализма», отличного от нормального западного капитализма). Еще одним источником переосмысления этой проблемы стала неспособность посткоммунистического капитализма в Центральной и Восточной Европе оправдать ожидания сторонников шоковой терапии в этом регионе после 1989 года. Наконец, европейские ожидания синергии между прогрессирующе глобальным капитализмом и региональной политической интеграций оказались обманутыми. Такого рода иллюзии отражены в политических решений ЕС 1990‐х годов. И отсутствие альтернатив по-прежнему позволяет этим иллюзиям функционировать в качестве «имманентной идеологии» в том смысле, в котором ее определял Майкл Манн 198. Однако тем или иным образом вопрос о непостижимой, неконтролируемой и непредсказуемой динамике капитализма встает в рассуждениях о проблемах Европейского союза. Например, Вольфганг Штреек утверждает, что современный кризис ЕС следует понимать как кризис сосуществования капитализма и демократии 199.

Финансовый кризис, разразившийся в 2008 году, дискредитировал веру в триумф капитализма, которая была наиболее отчетливо выражена в мифе о новой экономике без периодических провалов («никаких больше взлетов и падений»). В свою очередь это спровоцировало новую волну критических оценок. Возобновились разговоры о финальном кризисе, но они явно были преждевременными. Куда более серьезной была дискуссия о среднесрочном будущем или конце капитализма 200, особенно когда о нем рассуждают как об a priori не имеющем исключений из прогрессивных альтернатив. Этот пример по меньшей мере позволяет понять, что через четверть века после его величайшего триумфа капитализм был репроблематизирован: вновь звучат вопросы о том, что он дает и берет взамен, о его последовательности и устойчивости.

Если мы попытаемся проследить развилки и разветвления дебатов о капитализме, то первой точкой, которую необходимо выделить, будет различие между марксистскими и немарксистскими подходами, которое в настоящий момент уже не выглядит столь значимым. Попытки основывать анализ капитализма непосредственно и исключительно на марксизме едва ли получают признание у современных исследователей; дух, если не буква Kapitallogik, по всей видимости, уцелел на обочинах немецких дискуссий 201. Однако для целей настоящей статьи это не релевантно. С другой стороны, вполне очевидно, что критической теории капитализма не построить без использования прозрений Маркса. И наиболее интересными интерпретациями капиталистического развития являются те, которые сочетают марксистский импульс с подходами других классиков, таких как Зиммель, Вебер, Шумпетер, и иногда с аргументами следующих поколений ученых, от Броделя до Лумана.

Тематический подход выглядит более релевантным. Я выделяю три центральные проблематики, каждая из которых базируется на противоположных, но взаимосвязанных понятиях. Начать хотя бы с того, что между единством и разнообразием капитализма существует непреложное противоречие. Если опираться на prima facie свидетельства капитализма в множестве форм и обличий, то о каком-либо единстве капитализма можно теоретически рассуждать лишь на основе разнообразия; таким образом, прежде чем обращаться к возможным версиям единства капитализма, лучше сначала исследовать вопрос о его разновидностях. Не вполне очевидно (по крайней мере для меня), когда понятие «разновидностей капитализма» было впервые использовано, хотя тот факт, что идея этого имеет куда более долгую историю, чем термин, не вызывает сомнений. В этом отношении не будет лишним обратиться к классическим прецедентам. Например, Макс Вебер – вопреки его сильному акценту на универсальной значимости современного западного капитализма – по крайней мере упоминал различие между капитализмом как результатом внутренней динамики и как импортированным продуктом. Последнее, как он себе это представлял, было характерно для Японии и, вероятно, для Китая. Последующие исследования в этой традиции, без сомнения, пролили бы свет на различные последствия этих двух моделей, но сам Вебер этим не занимался. Начало продолжительной дискуссии о различных версиях капитализма может быть возведено к 1980‐м годам, когда основным кейсом были восточноазиатские – прежде всего и особенно японские – результаты экономического развития и особая роль государства в этом контексте. Центральное место в этом исследовательском поле занимала работа Чалмерса Джонсона о Японии. Следует отметить, что он апеллировал к капиталистическому девелопменталистскому государству, тем самым с очевидностью демонстрируя, что японское «чудо» следовало рассматривать как версию капитализма; последующие споры о девелопменталистском государстве не всегда отдают ему должное за это.

В 1990‐х годах работы о разновидностях капитализма оказались в тени прямолинейной и триумфалистской идеологии. Тема разновидностей вновь приобрела актуальность в новом веке, особенно после начала финансового кризиса. Однако она не всегда формулировалась одинаковым образом. К настоящему моменту можно выделить несколько вариаций на тему этих разновидностей. Наиболее широкое обсуждение получила модель, предложенная Питером Холлом и Дэвидом Соскисом 202, которая сфокусирована на организационной структуре и взаимоотношениях капиталистических фирм. Хотя этот подход способствовал ценным эмпирическим исследованиям, его микроэкономический уклон делает его неудовлетворительным для тех, кто исследует капиталистические формации из более широкой историко-социологической перспективы. Подобное расширение исследовательского фокуса может предполагать акцент на действиях государства или культурных паттернах экономической жизни. Восточная Азия стала излюбленным предметом по обеим из этих причин; ни девелопменталистское государство, ни понятие конфуцианского капитализма не могут рассматриваться как полностью изученные темы. То же самое верно и для вопроса об имперских предпосылках капиталистического развития в Японии и Китае – по-разному структурированных, но в обоих случаях укорененных в местных культурных, а также политических традициях 203.