Йохан Арнасон - Цивилизационные паттерны и исторические процессы

1953 год как водораздел в истории коммунизма рассматривается в книге: Ulam A. The Communists: The Story of Power and Lost Illusions: 1948–1991. New York: Scribner, 1992. В работе Улама описание коммунизма как международного явления более убедительно, чем анализ постсталинской фазы. Он, по-видимому, рассматривает советскую стратегию с середины 1950‐х годов в основном как ответ на вызов Китая, с одной стороны, и потребности мирового коммунизма, с другой. При этом не учитывается внутренняя имперская динамика самого советского государства.

См.: Sapir J. L’économie mobilisée. Paris: La Découverte, 1990.

Andreff W. La crise des économies socialistes: la rupture d’ un système. Grenoble: Presses Universitaires de Grenoble, 1993. P. 275–322.

Mann M. The Sources of Social Power. Vol. 4. Globalizations, 1945–2011. Cambridge: Cambridge University Press, 2013.

Rodrik D. The Globalization Paradox. Oxford: Oxford University Press, 2012.

Масштабная, но неубедительная попытка обосновать данный тезис: Lih L. Lenin Rediscovered. «What is to Be Done» in Context. Chicago: Haymarket Books, 2008.

Sanchez-Sibony O. Red Globalization: The Political Economy of the Soviet Cold War from Stalin to Khrushchev. Cambridge: Cambridge University Press, 2014.

Arnason J. Communism and Modernity // Daedalus. 2000. Vol. 129. № 1. P. 61–90. Русский перевод: Арнасон Й. Коммунизм и модерн // Социологический журнал. 2011. № 1. С. 10–35.

Коммунистический проект может выглядеть попыткой восстановить домодерновый приоритет Gemeinschaft ’a, программировать социальные изменения в изоляции от мирового общества или сохранять степень централизованного контроля, которая оказалась несовместимой с характерными для модерности императивами дифференциации. Все эти линии аргументации использованы П. Клермоном. См: Clermont P. Le communisme à contre-modernité. Paris: Presses Universitaires de Vincennes, 1993.

Оказывать влияние и дополнять указанные противоречия могут и другие конфликты. Недавние исследования культуры модерности по-новому осветили противоречия и взаимосвязи между Просвещением и романтизмом и показали, что для объяснения влияния романтизма на культуру модерности ее нужно определять очень широко (а не концентрироваться, как это принято, на специфических эпизодах). В этой расширенной трактовке в романтизме можно видеть поиск новых источников смысла в ответ на разрушение смысла ориентированной на власть рациональностью Просвещения; важнейшим источником смысла была идея внутренней и внешней природы (данная тема подробно рассмотрена в работах Чарльза Тейлора). Эта проблематика, несомненно, менее значима для нашей основной темы, чем внутреннее разделение Просвещения, связанное с постоянной напряженностью и потенциальным конфликтом между расширением рационального контроля и стремлением к автономии. В советской модели можно было бы увидеть образчик того, как «наиболее полная и стройная» версия Просвещения используется для того, чтобы снять остроту или вытеснить на обочину вызов со стороны романтизма. Однако на некоторые симптомы скрытой здесь проблемы, заслуживающие внимания, но выходящие за рамки настоящей статьи, следует кратко указать. Если марксизм пытался «соединить научный материализм со стремлением к экспрессивной целостности» ( Taylor Ch. Sources of the Self. Cambridge: Harvard University Press, 1989. P. 409–410), то эту попытку синтеза нельзя было полностью нейтрализовать односторонне материалистической советской версией марксизма. Экспрессивная целостность стала ключевой темой западного марксизма, который, критикуя советскую теорию и практику, всегда признавал общность теоретического наследия, которое [в СССР] неверно применялось и было неверно понято (см.: Jay M. Marxism and Totality. Berkeley: University of California Press, 1984). Сходные идеи о самореализации человека имели существенное значение для диссидентского марксизма, который развился на западной периферии советской империи и оказывал некоторое влияние на идеологические конструкты реформистского коммунизма. Менее явным образом связь с романтизмом прослеживается в том отклике на политические проекты по всему миру, в которых увидели попытку оживить революционную субъектность (примером здесь служат идеи Ф. Кастро и Мао).

Ранние версии теории модернизации не игнорировали советский опыт (см.: Inkeles A. Social Change in Soviet Russia. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1968). Анализ советской системы, осуществленный Т. Парсонсом ( Parsons T. The System of Modern Societies. Englewood Cliffs: Prentice Hall, 1971. P. 124–128), который незаслуженно восхвалялся некоторыми комментаторами после крушения советского режима, может считаться промежуточным между первой и второй стадиями теории модернизации (как они были определены выше). Согласно Парсонсу, причиной несбалансированности советской модернизации стало развитие ее инфраструктурной стороны без необходимых институциональных рамок. Основные постпарсонсовские теории модерности (представленные в трудах Ю. Хабермаса и Э. Гидденса) немногое добавили к нашему пониманию коммунистического опыта. Напротив, подходы, которые доминировали в сфере исследований советского общества и конкурировали между собой, не уделяли внимания советской модели как типу модерности. Ни сторонники теории тоталитаризма, ни представители социальной истории не видели в этом центральной проблемы.

У. Ростоу описывал советскую модель индустриализации как такую, которая «смогла осуществить и даже расширить выпуск продукции, используя усовершенствованные технологии тяжелой промышленности периода, предшествовавшие 1917 году» ( Rostow W. Eastern Europe and the Soviet Union: A Technological Timewarp // Chirot D. (Ed.) The Crisis of Leninism and the Decline of the Left: The Revolutions of 1989. Seattle: University of Washington Press, 1991. P. 63).

Югославия, которая долгое время ошибочно считалась примером национального коммунизма, представляла гораздо более аномальную линию развития. Там существовали определенные имперские предпосылки, хотя и не столь явно выраженные, как в России и Китае. Югославское государство, воссозданное коммунистами в 1945 году, состояло из частей двух исчезнувших империй. Этим квазиимперским измерением проекта можно объяснить истоки советско-югославского конфликта. Идеологической ереси вначале не было; скорее югославское руководство воспроизводило советскую модель таким способом, который казался советскому центру слишком амбициозным и самодостаточным. После конфликта югославскому руководству пришлось переопределить проект и консолидировать его поддержку внутри страны. В результате появилось уникальное сочетание контроля и уступок с характерной монополией партии на политическую власть, но гораздо менее ортодоксальными установлениями в экономической и культурной сферах. На более поздней стадии дезинтеграционный потенциал этой модели был усилен перераспределением власти между соперничавшими политическими центрами. Короче говоря, процессы модернизации фрагментировались дважды – по институциональным и национальным границам.