Михаил Бойцов - Зодчие, конунги, понтифики в средневековой Европе

Такая цена всевластия не могла не беспокоить его обычно престарелых обладателей. Но именно Иннокентий III, фактически закрепивший находки и завоевания своих предшественников на ниве папской супрематии, став кардиналом в неполные тридцать и папой — в тридцать восемь, первый заговорил о собственных болезнях и нашел возможность создать, казалось бы, простую должность «папского врача»: им стал Джованни Кастелломата. Об этом первом папском лейб-медике известно немного, но, как не раз отмечалось, это не должно скрыть от нас важнейший факт: медицина и cura corporis, «забота о теле», в высших церковных кругах обрели новое значение именно на рубеже XII–XIII вв., при Иннокентии III [588]. Через столетие, у Бонифация VIII, таких лейб-медиков уже будет около десятка. В трактате «О ничтожестве человеческого состояния» исследование того, как человек появляется на свет, достигает масштабов чуть ли не онтогенеза, очевиден почти естественно-научный интерес к человеческому телу [589]. Случаен ли он? Или и здесь — «нерв времени», который понтифик, несомненно, хорошо чувствовал в своей политике [590]?

Подсказал ли кто-то Иннокентию III, как в проповеди (папской проповеди!) описать страдания прокаженного: «Тело прокаженного местами плоское, местами вздутое, где-то с покраснениями, где-то почерневшее, где-то разложившееся» [591]? Или перед нами уже плод собственных наблюдений? Мы вряд ли узнаем, действительно ли кардинал и папа, ради recreatio corporis, здоровья, любивший чистый воздух Витербо и Субьяко намного больше малярийной жары Рима, был чувствительным к страданиям человека вообще или просто как-то особенно, по-новому стал относиться к собственным физическим тяготам и неудобствам. Для нас сейчас важно понимать, во-первых, что «презрение к миру» не противоречит интересу к этому миру, в том числе интересу естественно-научному [592]; во-вторых, мы должны искать, что именно стоит за текстом, с авторитетной, но легкой руки Жана Делюмо возведенным в ранг «мрачнейших» краеугольных камней «культуры греха и страха» позднего Средневековья и Нового времени [593]. В творчестве кардинала Лотарио и папы Иннокентия III тело, включая его физиологию, обрело новое символическое звучание: в его литургике важную роль играют все пять чувств, проводников папской власти, он дал богослужебное истолкование семи «папских поцелуев», которые понтифик получал во время интронизации, в теории «полноты власти» он прибегал не только к традиционной метафорике головы, но и называл кардиналов «членами папского тела», membra corporis nostri [594].

Наконец, последнее: в посвящении Лотарио намекает, что готов написать и о достоинстве, если кардинал Петр попросит. Возможно, адресат не попросил, возможно, honores et onera, почести и тяготы служения, отняли последний досуг, но трактата о достоинстве человека понтифик не написал, хотя и касался этой темы в проповедях. Однако при его племяннике Григории IX, около 1230 г. или чуть позднее, в крипте его родного города Ананьи, одной из папских резиденций XIII в., был создан необычный по иконографии цикл фресок, где можно видеть Гиппократа и Галена, спокойно беседующих друг с другом, словно библейские пророки, основанную на знании «Тимея» и его шартрских комментариев модель мироздания, образ человека-микрокосма, зримо соединяющего в своем теле космические стихии. Как легко убедиться, в трактате «О ничтожестве человеческой природы» совсем нет места достоинству человека [595], столь дорогому гуманистам Шартра и вполне признаваемому христианской антропологией в целом и в XII столетии в частности, если вспомнить хотя бы «Космографию» Бернарда Сильвестра и «О природе души и тела» Гильома из Сен-Тьерри. Однако по своему содержанию фрески в Ананьи, если они действительно восходят к замыслу самого Иннокентия III или его ближайшего окружения [596], могут считаться тем самым ненаписанным вторым трактатом.

Читая сегодня «О ничтожестве человеческого состояния», мы должны понимать, что судьба этого сочинения, его роль в истории культуры позднего Средневековья и раннего Нового времени вряд ли соответствовали тому, что задумывал автор. Впрочем, как верно отмечал в 1968 г. классик литературоведения, «автор мертв», а текст — всякий, не только средневековый — «соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников» [597]. Вряд ли имеет смысл, выражаясь словами того же Барта, стремиться к победе над текстом, расшифровывая первоначальный замысел Лотарио, который сознательно скрыл его: это так же продуктивно, как пытаться окончательно решить вопрос, был ли христианином или язычником ожидавший казни автор «Утешения философией». Но вчитываться — стоит.

Перевод с латыни Ильи Аникьева

doi:10.17323/978-5-7598-2311-7_206-261

Начинается книга о ничтожестве человеческого состояния, написанная Лотарио, кардиналом-дьяконом церкви святых Сергия и Вакха, который сделался позднее папой Иннокентием III.

Возлюбленному господину и отцу, Петру, епископу Порто-Санта Руфина, Лотарио, недостойный кардинал-дьякон, желает благодати в настоящей жизни и славы в будущей.

То немногое время досуга, которое я улучил среди множества нужд по случаю, Вам известному, прошло для меня вовсе не бесполезно. Чтобы превозмочь гордыню, которая есть глава всех пороков, я описал, насколько смог, ничтожность человеческого состояния. Настоящее же сочиненьице посвятил Вам, прося и умоляя, если Ваше благоразумие найдет в нем нечто достойное, приписать все это божественной милости. Если же Вы, отче, предложите, я с Божией помощью опишу и достоинство человеческой природы, дабы как через это сочинение смиряется надменный, так через то вознесся смиренный (Лк 1: 51–52).

I. О ничтожестве человеческого рождения

II. О ничтожестве вещества, из которого создан был человек

III. О зачатии ребенка

IV. О том, какой пищей питается плод во чреве

V. О немощи младенцев

VI. О скорби роженицы и криках рожденного

VII. О наготе и облачении новорожденного

VIII. О том, какой плод дает человек

IX. О краткости сей жизни

X. О тяготах старости

XI. О труде смертных

XII. О занятиях мудрецов

XIII. О различных занятиях людских

XIV. О различных тревогах

XV. О ничтожестве бедных и богатых

XVI. О ничтожестве рабов и господ

XVII. О ничтожестве воздержников и супругов

XVIII. О ничтожестве добрых и злых

XIX. О врагах человека

XX. О темнице души

XXI. О кратковременной радости

XXII. О внезапной скорби

XXIII. О близкой смерти