Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Недаром, однако, столь многое зависит от контекста. Ругательства Марьи Дмитриевны обретают в свете сказанного Достоевским совсем иной характер, нежели тот, который через десятилетия старается придать им Любовь Фёдоровна. В её изложении – это сознательные оскорбления, исходящие от злой и неблагодарной особы, «дочери раба», «лакейской души» и т. д. Но разве так трактует их Достоевский? Он-то как раз находит оправдание своей оскорбительнице – в её крайне болезненном состоянии, в психической неадекватности и т. д. – «так что с неё спрашивать». То, что у Любови Фёдоровны выглядит как криминал, у Достоевского вызывает только жалость.

И ещё одно важное признание зафиксировано в женевском дневнике. Достоевский говорит, что Марье Дмитриевне «уж года 3 до смерти представлялись разные вещи, виделось то, чего вовсе и не было. Например, представлялся какой-нибудь человек и она уверяла, что такой человек был, между тем, решительно никого не было». Он приводит конкретный образчик ее фантазий: «Она ужасно не любила свою сестру Варвару (что подтверждается, в частности, проанализированным выше её письмом к последней. – И. В. ), говорила, что она была в связи с её первым мужем (т. е. с А. И. Исаевым! – И. В. ), чего вовсе никогда не было» [750].

Возможно, именно здесь находится ключ к разгадке.

Известно, что и внешность, и характер Марьи Дмитриевны отразились в образах двух Катерин – жены Мармеладова из «Преступления и наказания» и Катерины Ивановны Верховцевой из «Братьев Карамазовых». Но вот что говорит Достоевский об этом психологическом типе в последней, предсмертной своей тетради: « Катерина Ивановна. Самосочинение . Человек всю жизнь не живет, а сочиняет себя, самосочиняется » [751].

Если иметь в виду состояние Марьи Дмитриевны в ее последние годы – «фантастичность», ревность, желание отомстить неверному мужу и т. д., и т. п., то вполне закономерен творимый ею романтический миф: везде и всюду сопровождающий её и преданный ей любовник. «Вечный Вергунов» – это то оружие, которым можно поразить легкомысленного супруга. Это возможность доказать, что она тоже любима, что ею восхищаются и ей верны. В этом смысле «Вергунов» выполняет функцию «танца с шалью», который Катерина Ивановна («Преступление и наказание») исполняла на выпуске, при губернаторе. Незримый любовник – тоже знак иной, достойной её и благосклонной к ней жизни. Он – оправдание её неудачного брака, её горестей и болезней. Его нельзя выгнать из комнаты, как тех чертей, ибо он – её последний и, пожалуй, единственный козырь.

«Чахоточную и обвинять нельзя в её расположении духа», – скажет Достоевский в одном из писем [752].

Поведанный некогда Достоевским Анне Григорьевне бред бедной больной, пройдя ряд трансформаций, обретает право на жизнь в мемуарной прозе Любови Фёдоровны.

Даже если Марья Дмитриевна действительно призналась мужу в этой роковой страсти, у него не было оснований менять своё отношение к ней. Он слишком хорошо знал её «фантастический» характер. Он сохранит в своей памяти и постарается донести до других её идеальный образ – тот, который привлёк его с самого начала и который «в высшем смысле» остался таким навсегда.

Он не оставит её до последнего дня.

Перевезя жену из Владимира в Москву в ноябре 1863 г., Достоевский почти неотлучно находится при ней. Здесь, в двух шагах от ее постели, пишутся «Записки из подполья». Здесь он постоянно занят делами только что разрешённой «Эпохи», издание которой настоятельно требует его присутствия в Петербурге. Но, понимая, что у жены нет шансов, Достоевский жертвует всем остальным.

А. Н. Майков, посетивший Достоевского в Москве в январе 1864 г., пишет своей супруге: «Марья Дмитриевна ужасно как ещё сделалась с виду-то хуже: желта, кости да кожа, просто смерть на лице. Очень, очень мне обрадовалась, о тебе расспрашивала, но кашель обуздывал её болтливость. Фёдор Михайлович всё её тешит разными вздориками, портмонейчиками, шкатулочками и т. п., и она, по-видимому, ими очень довольна. Картину вообще они представляют грустную: она в чахотке, а с ним припадки падучей» [753]. Достоевский «тешит» безнадёжно больную: последнее, что он может для неё сделать. Но и она в свою последнюю минуту не забывает о нём.

Анна Григорьевна излагает в дневнике рассказ мужа – как он в день смерти первой жены «всё сидел у нее», отлучился на минуту к Ивановым (семейство сестры проживало рядом), и, когда вернулся, всё было кончено. «Перед смертью она причастилась, спросила, подали ли Фёдору Михайловичу кушать и доволен ли он был, потом упала на постель и умерла» [754]. Женщина, честившая его каторжником и другими обидными словами и признававшаяся в ужасных изменах, в смертный свой час, приобщившись святых тайн, не забывает осведомиться о том, пообедал ли он и, главное, остался ли доволен обедом. Его земное благополучие занимает её не менее, чем спасение собственной души.

«Жена умирает, буквально , – пишет Достоевский брату 2 апреля 1864 г. – Каждый день бывает момент, что ждём ее смерти. Страдания её ужасны и отзываются на мне, потому что…» [755]Он обрывает фразу, ибо не может, да, наверно, и не хочет высказать на бумаге то, о чём думает постоянно. Его не оставляет чувство вины. Оно движет его пером, когда 16 апреля 1864 г., на следующий день после ее кончины, он заносит в свою записную тетрадь (этот текст уже приводился выше, с. 220):

Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?

Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует. <���…> Итак, человек стремится на земле к идеалу, противуположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовью в жертву своего я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом [756].

«Христианский идеал» противоположен человеческой натуре. Но во что превратился бы человек, если бы он следовал исключительно велениям этой самой натуры (т. е. тому, на что ориентированы, скажем, современное массовое сознание и массовая культура)? Вербально смысл такого превращения сформулирован героем той повести, которую Достоевский пишет в эти не лучшие для себя дни: «Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».

«Возлюбить ближнего» способен не каждый. Но следует ли поэтому отказываться от попытки? «Основная идея и всегда должна быть недосягаемо выше, чем возможность исполнения, н<���а>пр<���имер> христианство», – записывает он «для себя» [757]. Он мучительно ощущает этот разрыв. «Я и Маша» – никто из них не осуществил «заповеди Христовой», и тому, кто остался жить, не уйти от чувства страдания и греха.