Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Вечером Анна Григорьевна застаёт совсем иную картину. Достоевский, как сейчас бы сказали, расслабился: он заводит с гостьей доверительную беседу. « Почему-то, – добавляет она, – разговор коснулся петрашевцев и смертной казни» [770]. Бывший смертник не просто обозначает сюжет – он подробнейшим образом описывает всю процедуру, а также – то душевное состояние, в котором тогда пребывал. Невероятно, что подобные ретроспекции доверяются девчонке – юной особе, которую он видит практически первый раз и которая, кажется, ничем не заслужила таких откровений [771].

Разумеется, в восемь вечера он не может не знать о помиловании. И не это ли сближение судеб подвигло рассказчика на внезапную исповедь, столь поразившую его случайную слушательницу? Ведь следующим вечером родственники уверяли её, что Достоевский был сослан на каторгу за убийство жены [772].

К этому следует добавить ещё одно, впрочем, может быть, неважное обстоятельство. Анна Григорьевна говорит, что она пришла к Достоевскому ровно через полгода после того, как начала заниматься необычным тогда делом – стенографией. Первый урок состоялся 4 апреля. В отличие от запомнившегося ей 4 октября она не придает особого значения этой дате. Но мы-то знаем: 4 апреля 1866 г. у решетки Летнего сада Каракозов стрелял в Александра II: на русского государя впервые посягнули публично. (И Достоевский с истошным криком «В царя стреляли!» ворвался к потрясённому А. Н. Майкову.) Через полгода, 4 октября, круг замкнётся казнью Ишутина. На события жизни частной ляжет кровавый отсвет российской истории. Эта тень будет сопровождать автора «Бесов» до его смертного часа, когда – опять же по воле случая – последним его соседом окажется один из главных действователей народовольческого террора… [773]

Он записывает её адрес: «Анна Григорьевна, на Песках, у Первого Военного Сухопутного госпиталя, в Костромской улице, в собственном доме». (Всё это пишется на обложке тетради с заметками к «Преступлению и наказанию»: как бы крестильная запись, означающая – «приобщена».) И с сокрушением замечает, что она могла заболеть, а он даже не знал бы, где её искать. И не ведал бы, «как вернуть продиктованную частицу романа», если она «отдумала работать и к нему не пришла в назначенный день» [774].

Она – не «отдумала».

Чем могла привлечь Достоевского Анна Григорьевна? Нам уже приходилось говорить, что летом и осенью 1866 г. автор «Скверного анекдота» находится в состоянии «предсвадебных ожиданий». Недавнее неудачное объяснение с 22-летней Анной Корвин-Круковской; неожиданное, видимо, для него самого предложение 20-летней подруге его юных племянниц – Марии Иванчиной-Писаревой (странная тяга к девушкам с двойными фамилиями!), которое и было встречено весёлым девичьим смехом; «брачный зондаж» (это при живом-то, хотя и больном муже!) намерений дальней родственницы Елены Павловны Ивановой…

Всё это лишь доказывает: Достоевскому опостылело одиночество. Он пытается избавиться от него в дружественной среде – в Люблине под Москвой, где его окружает большое шумное семейство сестры Веры Михайловны и толпа гостящей у них молодёжи. (Об этом уже шла речь выше.) Подстёгиваемый очередными книжками «Русского вестника», он пишет «Преступление и наказание»: мрачный сюжет отнюдь не мешает ему вместе со всеми предаваться весёлым дачным забавам. Очевидно, подобные отвлечения необходимы – в качестве эстетического противовеса. Недаром он даже ухитряется стать душой этой молодёжной компании.

Он покидает Люблино в начале сентября – ещё ощущая инерцию летнего праздника.

Через месяц к нему приходит Анна Григорьевна.

…По общему мнению, она не блистала красотой (кстати, он тоже не обольщался на этот счет: «…Ты мила и у тебя чрезвычайно доброе лицо, но ты далеко не красавица» [775]). Доброе лицо имело серый оттенок и другие изъяны, что ставилось ей на вид взыскательным мужем («он всё меня бранит за неровности кожи» [776]). Современница, помнящая ее гимназисткой, говорит о её настойчивости, живости и – что, может быть, необычно для наследницы викингов – пылком темпераменте. (Тут разумеется вовсе не чувственность, а именно темперамент.) Отмечаются серые глаза: «умные, лучистые». Сообщается, что «она привлекала к себе сердца своей правдивостью, искренностью»; что обладала способностью подмечать в жизни смешное и любила смеяться от души [777]. Впрочем, последнее свойство она умела скрывать.

Тот «вид порядочности», которому она решила следовать в общении с Достоевским, помимо прочего подразумевал серьёзность. И не только потому, что 20-летней Анне Григорьевне хотелось выглядеть старше своих лет. «Я давно уже решила, – говорит она, – в случае, если придётся стенографировать в частных домах, с первого раза поставить свои отношения к малознакомым мне лицам на деловой тон, избегая фамильярности, чтобы никому не могло прийти желание сказать мне лишнее или вольное слово» [778]. Она старается соблюсти дистанцию, оградить себя от возможного амикошонства и других потенциальных угроз. Любившая «хохотать с подругами», в настоящем случае она, по собственному признанию, «кажется, даже ни разу не засмеялась» [779]. Но именно эта её серьёзность импонирует Достоевскому: он «признавался мне потом, что был приятно поражён моим уменьем себя держать» [780].

Анна Григорьевна полагает, что она понравилась своему будущему мужу по контрасту – с теми «нигилистками», манеры и образ жизни которых его коробят. Недаром, взяв папиросы, он предлагает и ей закурить: разумеется, это тест . И на вопрос, не вежливостью ли вызван её отказ, слышит, по-видимому, не без удовольствия, что она не только сама не курит, но и «не любит видеть», как это делают дамы. Может быть, именно в этой связи он не удержался от комплимента. Он-де рад, что Ольхин прислал к нему стенографку, а не стенографа, ибо «мужчина непременно запьёт, уж наверно запьёт, а вы, я надеюсь, не запьёте». Анна Григорьевна без тени улыбки ответствует, что «в этом он может быть уверен» [781]. Он расспрашивает довольно подробно (как всегда поступает с интересующими его лицами) о её воспитании, образовании, семье. «На все эти вопросы я отвечала очень просто и серьезно; вообще я держала себя очень сдержанно, хотела поставить себя на такую ногу (“на высшую ногу”, как выразился бы один персонаж “Карамазовых”. – И. В .), чтобы он не мог мне сказать ни одного лишнего слова, ни одной шутки» [782]. Она не желает нравиться: ей хочется быть .

Однажды, уже за границей, он по какому-то поводу упрекнёт её в неделикатности. (Деликатности учит не танцмейстер, сказано в «Идиоте».) Этот упрёк страшно обидит Анну Григорьевну. «Я помню, – заносит она в дневник, – когда я ходила к нему работать, я ему не предложила ни одного вопроса. Мне казалось неделикатным спросить его о чём-нибудь» [783].