Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Тем более невероятно, чтобы она могла сделать первый шаг.

Вообще, этот брак был предрешён. Одинокий мужчина почти целый месяц, день за днем, проводит в тесном общении с женщиной: по сути, наедине. У Достоевского не имелось особых возможностей для интересных знакомств. И тем паче – для бесед с молодыми девушками тет-а-тет. Он не был человеком светским, завсегдатаем салонов, жуиром; не вёл рассеянной жизни. Семейства, которые он посещал, – это в основном родственники и старые друзья. Там не существовало поля для романтических увлечений. Со своей «главной» возлюбленной Аполлинарией Сусловой он поначалу сошёлся как с автором – благодаря «Времени». На той же литературной стезе возникло сближение и с А. В. Корвин-Круковской. Ныне его журналы не выходили; шансов на личное счастье оставалось всё меньше.

И всё же второй его брак напрямую будет связан с писательством.

Да: он был приуготован к женитьбе. Весь этот год он испытывал колоссальное напряжение: сочинялся хвалимый, ругаемый, но при этом читаемый всеми роман. Его могучая творческая воля не исчезала бесследно – он улавливал мощный ответный прилив. Это сгущение энергий не могло не сказаться на той сугубо интимной сфере, которая неотделима от творчества. Его писательский взлёт должен был материализоваться в женщине : не в тех пресловутых «Минушках и Кларушках», о которых он небрежно упоминал в письме к брату двадцать лет назад, в пору своего упоительного дебюта. Тогда это была фигура речи, долженствующая оттенить успех [784]. Теперь на карте стояли жизнь и судьба. Чтобы исполнить предназначение, требовалась подруга: сочувствовательница, утешительница, помощница, любовница, жена. Если бы вдруг в качестве стенографки к нему явилась не Анна Григорьевна, а другая (такой вариант просматривался), не исключено, что он тоже сделал бы ей предложение. Иной вопрос, смог бы он с ней прожить жизнь.

Конечно, тут можно толковать о предпочтениях сугубо профессионального свойства. Кто из литераторов – тем более много и к сроку пишущих – отказался бы от постоянной сотрудницы, владеющей столь редкой и в писательском деле весьма полезной специальностью? (Стенография была делом новым и необычным: в известном смысле можно рассматривать написание «Игрока» и как технический эксперимент.) Но, кажется, в брачных расчётах Достоевского подобное обстоятельство не играет решающей роли. Он всматривается в человека – в характер, в душевные и сердечные свойства своей собеседницы. (А их беседы, вернее, его растянувшийся на двадцать шесть дней монолог, занимают едва ли не большее место, чем собственно работа.) Ему не могли не нравиться её сдержанность и вместе – искреннее молодое сочувствие его обстоятельствам, всем перипетиям его, как он полагал, неудавшейся жизни. И главное – горячая вера в успех соединившего их труда. Ему нравилось, что, принадлежа к новейшему поколению и будучи для своего времени весьма образованной (первая в Петербурге женская гимназия, Педагогические курсы и т. д.), его соработница начисто лишена признаков «синечулковости».

А также – той умственной и бытовой развязности, которой бравировали иные её современницы. Во всяком случае, она не относится к категории «стриженых» и на поразившее её при первом знакомстве «бесцеремонное» замечание будущего супруга: «Какой вы большой шиньон носите, разве не стыдно носить чужие волосы» – с достоинством отвечает, что шиньон у нее не столь уж велик, а волосы, к слову, не чужие, а все свои [785]. (Вспомним, что вопрос задаётся автором «Дядюшкиного сна», повести, где трагикомический старый князь поддерживает собственное существование исключительно при помощи париков, накладок, механических пружин и т. д.) Его неприязнь ко всему ненатуральному объясняется не только бывшей принадлежностью к противоположной по названию школе: он выше прочего ценит естественность и простоту. Не укрылось от него и самое важное, на его взгляд, душевное качество будущей подруги. Недаром, получив на свой вопрос – какую следует выбирать жену: умную или добрую, – ответ «конечно, умную», он с живостью возразит своей незамужней советчице: «Ну нет, если уж выбирать, то возьму добрую, чтоб меня жалела и любила» [786]. В русском языке оба этих глагола свободно замещают друг друга.

Ему не пришлось мучиться выбором. В Анне Григорьевне ум и доброта – во всяком случае, по отношению именно к нему – сочетались вполне органично.

Безусловно, она нравилась ему физически. Всегда в чёрном строгом платье (траур по умершему в апреле отцу), собранная и аккуратная, она привлекала молодостью, недоступностью, чистотой. Однако далеко не сразу он настроился на брак. Иначе как объяснить его в высшей степени нескромное предложение, когда в ответ на высказанную ею мечту – когда-нибудь увидеть Европу – он вдруг спрашивает, поехала бы она с ним на будущее лето за границу – если бы, добавляет он, её отпустили… В каком, интересно, качестве представлял он свою потенциальную спутницу? В роли Аполлинарии Сусловой? Не хотелось ли ему «переиграть» тот мучительный – трёхлетней давности – опыт, когда после пережитой им катастрофы они с Сусловой всё же отправились в путешествие по Италии, но – «как брат и сестра»? Может быть, сейчас это была проба : завуалированное предложение руки и сердца – с последующим заграничным вояжем? Но в таком случае (т. е. в случае законного брака) кто должен был её отпускать ? Нет, обсуждался как будто иной вариант: скорее напоминающий предложение Кнурова из ещё не написанной «Бесприданницы», который звал Ларису «в Париж на выставку». Правда, Достоевский при всём желании не мог бы предложить Анне Григорьевне столь заманчивые финансовые условия. И сомнения приглашающего были отнюдь не напрасны. Трудно представить, чтобы «шведская мама» (которая всего-то на девять лет старше его самого) одобрила этот увлекательный тур. Да и приглашаемая сторона вряд ли бы отважилась на такой эксцентрический шаг. Даже перспектива просто пойти в ресторан, чтобы вместе с автором «Игрока» и его друзьями отпраздновать окончание работы, приводит её в смятение: «При моей застенчивости я имела бы скучающий вид и помешала бы общему веселью» [787].

Но вот 1 ноября 1866 г. рукопись сдана под расписку приставу той полицейской части, где проживает Стелловский.

Этим торжественным гекзаметром Пушкин отмечает завершение своего главного труда. «Игрок», разумеется, не «Евгений Онегин» – ни по художественному объёму, ни тем более по затраченному для написания времени. Однако «непонятная грусть» вполне могла посетить как свершившего свой труд автора, так и его молодую помощницу, хотя ещё и не «приявшую» скромную плату (работодатель просил несколько дней подождать), но уже догадывающуюся, что не в деньгах счастье. И каждый вправе был ощутить себя «подёнщиком ненужным»: один – в силу исполнения пусть творческого, но всё же вынужденного труда, другая – в связи с прекращением целиком захватившей её работы.