Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Впрочем, она не обольщалась на его счет.

Она понимала, что одной литературной известностью сыт не будешь (да и до славы, которая тогда не имела свойства немедленно обращаться в хлебы, было ещё далеко), что жених её беден, обременён долгами и семейными обязательствами, а сверх того – поражён ужасным недугом. Её не страшила такая судьба. В 13 лет возмечтавшая было уйти в монастырь (и только стараниями родителей удержанная от этого раннего шага), теперь она посвящала себя служению иного рода.

Поэту, чьи стихи об «отваге и верности» уже приводились выше, принадлежат и такие строки:

что, кажется, не вполне справедливо. Иконой для нее Достоевский сделается лишь после смерти. Да и на убогую свечу это полувековое горение (14 лет при нем и 37 – без него) мало похоже. При жизни он был согрет этим неиссякающим пламенем, которое по кончине его как бы станет вечным огнем. Но, может быть, «убогая свеча» как раз и есть самый сильный светильник?

«Дух предков-норманнов, живший в матери, – говорит их романтическая дочь, – не вынес вида того состояния беспомощности, в котором находился великий русский». Анне Григорьевне надлежало, по-видимому, сыграть роль сурового, но справедливого Рюрика, призываемого для наведения порядка в бестолковой стране. «Послушная властному приказу» упомянутых предков, Анна Григорьевна бодро берётся за дело: занятие тем более привлекательное, что в жилах её избранника, по уверениям всё той же Любови Фёдоровны, тоже текла «смешанная норманнославянская кровь». Эти генеалогические открытия ничем не хуже других. Утешимся признанием мемуаристки, что мать ее «была украинкой только наполовину», ибо Сниткины, осев в Петербурге, «женились на русских». А посему «ей не было чуждым русское сострадание» [802].

И добавим – в высокой степени русский идеализм.

Несмотря на дружно отмечаемую современниками практичность, она оставалась идеалисткой. Это касается также и материальных аспектов их брачного союза: последние были далеко не блестящи. Две тысячи рублей приданого не спасали положения. Можно ли было ждать помощи со стороны её семьи?

С лёгкой руки М. Н. Стоюниной, оставившей воспоминания о семействе, Григория Ивановича Сниткина именуют мелким чиновником : это звание прочно укоренилось в литературе. Между тем должность его называлась красиво: мундкох при высочайшем дворе. Иначе говоря, он заведовал придворной кухней. Это, конечно, не камергер и даже не камер-юнкер, но в представлении, скажем, «классических» мелких чиновников – таких как Акакий Акакиевич Башмачкин или Макар Алексеевич Девушкин – едва ли не генерал.

Думается, находясь при подобной должности, Григорий Иванович не бедствовал. Он сумел прикупить на Песках пару участков земли и воздвигнуть каменный дом.

По смерти главы семьи благополучие пошатнулось. Вдова на оставшиеся 15 тыс. рублей построила ещё два деревянных жилища, но по сути это её разорило. Хотя деревянные дома и сдавались, они приносили мизерный доход. В каменном проживала семья, он, кстати, был заложен. Получала ли вдова пенсию – неизвестно. Выходя замуж, Анна Григорьевна могла рассчитывать только на себя.

Она могла рассчитывать только на себя и в борении с неизлечимой (как он сам полагал) болезнью мужа. Он объявил ей о своём недуге при первой же встрече (что немало её удивило), как бы предупреждая о возможных эксцессах. Но всё это пока оставалось в теории – до первого приступа, поразившего его во время родственного визита. Новобрачные навещали сестру невесты; среди мирной беседы «вдруг раздался ужасный, нечеловеческий крик, вернее, вопль, и Фёдор Михайлович начал склоняться вперёд». Сестра в ужасе выбежала из комнаты – с ней сделалась истерика (очевидно, подобная той, какая случилась с первой женой Достоевского Марьей Дмитриевной, когда во время их брачного путешествия из Кузнецка в Семипалатинск она стала невольной свидетельницей пароксизмов «священной болезни», в серьёзности которой муж тогда ещё не был уверен и потому не счёл нужным её предуведомить). «Впоследствии, – почти эпически пишет Анна Григорьевна, – мне десятки раз приходилось слышать этот “нечеловеческий” вопль, обычный у эпилептика в начале приступа. И этот вопль меня всегда потрясал и пугал». Но в ту минуту она сохранила полное присутствие духа. Оставшись одна (зять и горничная хлопотали возле сестры), Анна Григорьевна вслед за мужем опускается на пол и во время судорог держит его голову на коленях. Достоевский постепенно приходит в себя. Но, ко всеобщему ужасу, через час припадок повторяется (что бывало чрезвычайно редко) – «и на этот раз с такой силою, что Фёдор Михайлович более двух часов, уже придя в сознание, в голос кричал от боли» [803].

Приступ был спровоцирован шампанским, которым в эти дни обильно угощали новобрачных. «Вино, – говорит Анна Григорьевна, – чрезвычайно вредно действовало на Фёдора Михайловича, и он никогда его не пил». (Очевидно, имеется в виду именно шампанское, поскольку во время их заграничного путешествия другие вина, например белый рейнвейн – правда, в очень умеренных дозах – заказывались и покупались.)

Так начинался медовый месяц.

Судьба посылала знаки: двойной припадок был испытанием и соблазном. Анна Григорьевна выдержала то и другое. Неясно, брал ли Достоевский честное слово у своей последней жены (как это сделал один знаменитый писатель в ХХ столетии), – что он умрёт у нее на руках, но относительно этого пункта он мог быть совершенно спокоен.

Характер явил себя не только в рассуждении здоровья. С не меньшей твёрдостью Анна Григорьевна встала на защиту семьи – такой, как она её понимала.

Изрядное место в её мемуарной прозе уделено «смутному времени» (назовём его так) – когда, окружённая родственниками мужа, многие из которых относились к их браку, мягко говоря, без энтузиазма, воспоминательница вынуждена была самостоятельно принимать важнейшие в её жизни решения.

Собственно, с мужниной роднёй ей впервые пришлось столкнуться ещё задолго до свадьбы.

31 октября 1866 г. вдова старшего брата Достоевского Эмилия Фёдоровна явилась к своему деверю. Разумеется, присутствие юной особы её не очень обрадовало. Достоевский представил сотрудницу, но Эмилия Фёдоровна «как будто с каким-то презрением и с удивительной холодностью приняла меня, так что меня это просто даже обидело». Анне Григорьевне даже подумалось, что её принимают «за какую-нибудь авантюристку». Мудрено ли, что надменная визитёрша производит на будущую супругу «удивительно неприятное впечатление» [804]. Это мнение уже не изменится.