Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Они полагали, что вернутся в конце лета. Медовый месяц, однако, оказался длиною в четыре года.

Наталья Николаевна Пушкина, по-видимому, не вела дневников. Софья Андреевна Толстая, напротив, не пренебрегала этой возможностью. Но в том и другом случае сохранилось значительное количество иных документов, в которых запечатлена жизнь их мужей. Не говоря уже о том, что сами они (т. е. указанные мужья) вели подённые записи: Пушкин – бегло и недолго, Толстой – основательно и до самого конца.

Достоевский никогда не заводил дневников в тесном смысле этого слова («Дневник писателя» – это всё-таки публичный жанр). О его четырёхлетней жизни за границей можно судить только по отправляемым в Россию письмам. Никаких «записок очевидцев» за этот период не существует, поскольку очевидцев практически не было. Никто из соотечественников (кроме, пожалуй, навещавшего их в Женеве изгнанника Огарёва) не наблюдал их супружескую пару вблизи. И если, скажем, в поздние годы Толстого вокруг него скрипели камер-фурьерскими перьями едва ли не все домочадцы (не говоря уже о могучем пере самого хозяина), то у Достоевского шансов на бессмертие в этом отношении было значительно меньше. Особенно – в зарубежье, куда они сокрылись от пригляда родственников и заимодавцев.

Можно бы, ломая размер, в слове «пашей» сделать ударение на первом слоге, а вместо Кавказа мысленно поставить Альпы.

Существует один совершенно исключительный документ: другого такого не сыщешь, пожалуй, в литературных анналах. Это стенографический дневник Анны Григорьевны, который она регулярно вела в первый год их с Достоевским заграничного путешествия. Часть оригиналов сохранилась: это небольшие записные книжки в коленкоровых переплётах, заполненные стенографическими знаками [813]. Записи сделаны преимущественно карандашом, что, видимо, не случайно. У Достоевских долгое время была лишь одна чернильница – ею по праву сильного пользовался глава семьи.

Анна Григорьевна бралась за расшифровку дневника (т. е. переписывала его обыкновенным письмом) по меньшей мере четырежды – в 1894, 1897, 1909 и 1911/1912 гг., затем оставила эту работу. Она прервала свои усилия на тексте, относящемся к пребыванию в Базеле – 12 (24) августа 1867 г. Именно в таком виде этот дневник был опубликован посмертно, в 1923 г.

Долгое время считалось, что остальная часть дневника утрачена. Тем более что в завещательном распоряжении “En cas de ma mort ou d'une maladie grave” («На случай моей смерти или тяжёлой болезни»), упомянув свои криптологические труды и даже указав место хранения расшифрованной рукописи (сейф Исторического музея), Анна Григорьевна добавляет: «Остальные тетради я прошу уничтожить, так как вряд ли найдётся лицо, которое могло бы перевести с стенографического на обыкновенное письмо» [814]. Такого лица действительно не находилось.

К счастью, последняя воля не была исполнена – тайнопись («остальные тетради») десятилетиями пылилась в архиве. Наконец в Ленинграде догадались пригласить профессиональную стенографистку – Цецилию Мироновну Пошеманскую. В поисках разгадки она проштудировала даже учебник стенографии Ольхина, по которому училась А. Г. Сниткина. Но увы: как выяснилось, изобретательная ученица по-своему сокращала слова, т. е. использовала собственную систему стенографической записи. И тут опытному исследователю-архивисту Вере Степановне Нечаевой, составлявшей в то время фундаментальное «Описание рукописей Ф. М. Достоевского», пришла в голову простая, но, как в таких случаях говорится, гениальная мысль: сличить имеющиеся стенографические оригиналы, уже расшифрованные самой Анной Григорьевной, с этой самой авторской расшифровкой.

Так Пошеманской был найден ключ . Составив словарь применяемых автором сокращений, она в 1958–1959 гг. расшифровала весь остальной текст, относящийся к августу – декабрю 1867 г. [815](В нём, в частности, содержались приведённые выше записи-припоминания о предыдущем, 1866 г. – об истории знакомства автора дневника с Достоевским.) Этим, однако, дело не ограничилось. Выборочно сравнив расшифровку самой Анны Григорьевны со стенографическим оригиналом, Пошеманская (а вслед за ней – дипломированные специалисты) не без удивления убедилась, что оба текста не вполне идентичны. Анна Григорьевна работала творчески: она позволяла себе вносить в расшифрованные записи некоторые, порой весьма существенные, коррективы. Опубликованный в 1923 г. текст пришлось очищать от этих поздних редакторских вставок.

Наконец труд, справедливо названный «подвигом стенографистки», был завершён. Ныне мы имеем корпус записей, доведённых до 31 декабря 1867 г. [816]

Из четырёх лет пребывания Достоевских за границей подённые записи охватывают лишь первые восемь с половиной месяцев. Ни один русский писатель не имел подле себя такого прилежного хроникёра. Пообещав матери рассказать, вернувшись через три месяца, все подробности своего первого (и, как выяснилось, последнего совместно с мужем) путешествия по Европе, Анна Григорьевна приобрела перед поездкой упомянутые книжки в коленкоровых переплётах. Она объясняет своё намерение заботой о том, чтобы не забыть стенографию и даже усовершенствоваться в оной. Кроме того, это ещё и способ сохранить независимость: даже при наличии мужа женщине необходим конфидент.

Позднее она будет настаивать, что дневник затевался, дабы она могла лучше узнать и разгадать своего спутника, записывая его мысли и замечания. Всё это говорится задним числом – тогда же ей вряд ли приходило на ум, что она начинает летопись . Может быть, ценность последней и состоит в том, что автор этого не сознавал.

Она была убеждена: благодаря «личному коду» никто и никогда не сможет прочесть её тайные знаки. (Полная противоположность общедоступности текста в нынешних интернет-блогах, где нарушен – впрочем, не без некоторой общественной пользы – основополагающий принцип дневниковой интимности: недоступность события или переживания для посторонних глаз и ушей.)

Это, конечно, не разговоры Эккермана с Гёте. И не яснополянские записи Душана Маковицкого, почтительно внимающего толстовским речам и судорожно пытающегося сокрытым в кармане карандашом запечатлеть их для признательного потомства. В отличие от этих твёрдо сознающих свою историческую миссию очевидцев, Анна Григорьевна наивна, бескорыстна, проста. Будучи, однако, не внешним наблюдателем, а одним из двух главных участников изображаемой ею жизни, она, разумеется – заинтересованное лицо. Она не записывает «за Достоевским», не пытается самонадеянно проникнуть в его внутренний мир. Она записывает «за собой»: Достоевский – её неотъемлемая часть.