Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Два враждебных Анне Григорьевне «центра силы» предстают перед нами в ее мемуарах, хотя и написанных в десятых годах ХХ в., но пером, ещё не остывшим от давних обид. (Как сказано поэтом: «Старые обиды не стареют / Мы стареем, а обиды нет».) Первый «центр» – это юный пасынок Достоевского Паша Исаев, второй – Эмилия Фёдоровна. Оба рассматривают совершившийся брак как посягательство на их семейную монополию ; оба стараются сохранить за собой то влияние, которое, как им представляется, они имеют на своего покладистого кормильца. Но если Эмилия Фёдоровна, наблюдая взаимные симпатии юной Анны Григорьевны и своих столь же юных детей (как помним, особенно к новой родственнице привязалась младшая, Катя), вскоре несколько смягчает гнев и ограничивается замечаниями в основном бытового свойства, то с пасынком дело обстоит сложнее.

«Не скажу, – пишет Анна Григорьевна, – чтобы Павел Александрович Исаев был глупый или недобрый человек. Главная его беда заключалась в том, что он никогда не умел понимать своего положения». И чтобы у неосведомленных читателей не возникло внезапных генеалогических подозрений, даёт точную хронологическую справку: сыном Фёдора Михайловича Исаев никак быть не мог, потому как «родился в 1845 году (в 1847-м. – И. В. ) в Астрахани, а Фёдор Михайлович до 1849 года не выезжал из Петербурга» [805]. (Вообще-то он пару раз выбирался – к брату в Ревель, но последний расположен от Астрахани на ещё более безопасном расстоянии, нежели Петербург.)

Паша, в своё время сурово назидавший отчима в связи с его намерением жениться (и ради этого семейственного объяснения даже водрузивший на нос «знаковые» – в смысле свободомыслия – синие очки), теперь спешит поменять тактику и в присутствии хозяина дома становится необыкновенно предупредителен к молодой хозяйке – фактически своему погодку. Правда, любезность эта испаряется в тот момент, когда Достоевский покидает компанию. На бедную Анну Григорьевну тут же обрушиваются упрёки – как бытового, так и ментального свойства. Выросшая в «ладной», неконфликтной семье, она пребывает в некотором замешательстве: «Не надо забывать, что хоть мне и стукнуло двадцать лет, но в житейском отношении я была совершенный ребёнок» [806]. Пасынок мужа (которому она – чисто функционально – как бы приходится мачехой) остаётся сильнейшим раздражителем в первые недели их с Достоевским брака.

Этого Анна Григорьевна не могла простить ему никогда.

Она страшится, что под воздействием родственников муж разлюбит её, что между ними и ей случится крупная ссора, вследствие которой она никак не сможет остаться в семье. «Надо припомнить, что я принадлежала к поколению шестидесятых годов и независимость, как и все тогда женщины, ценила выше всего» [807].

Это очень важное признание. Оно свидетельствует, что Анна Григорьевна никогда не согласилась бы с ролью бессловесной тени (или «убогой свечи»). По словам её дочери, она, глубоко презиравшая «свободную любовь», в то же время отнюдь не была сторонницей семейного рабства. Она готова покинуть мужа, если утратит его привязанность. (Что касается возможного убывания её собственной любви – подобная перспектива даже не рассматривается.) На склоне лет она «с ужасом» думает, что бы могло произойти в результате их разрыва: «…Фёдор Михайлович не мог со мной развестись, так как в те времена развод стоил громадных денег» [808]. (Не только: он был обставлен ещё массой труднопреодолимых формальностей. Вспомним длившуюся десятилетиями борьбу В. В. Розанова за «независимость» от Аполлинарии Сусловой [809].) Вследствие этого Достоевский не смог бы «устроить счастливо» свою дальнейшую семейную жизнь, иметь детей и т. д. Что в свою очередь крайне огорчило бы великодушную мемуаристку.

После долгих сомнений она объясняется с мужем. Достоевский, не замечавший «подполья», которое образовалось в семье, искренне удивлён.

Супруги направляются в Москву – к Ивановым: в отличие от Петербурга дебют у новой московской родни проходит для Анны Григорьевны более или менее благополучно. Кроме того, идя навстречу пожеланиям автора, чьё только что завершённое сочинение, как уже говорилось, пользуется успехом, Катков выдаёт аванс в тысячу рублей – под ещё не написанный и даже не имеющий названия роман.

На выданные деньги решено ехать за границу.

Приступая к описанию этого решающего в своей жизни часа (весна 1867 г.), Анна Григорьевна испытывает волнение, которое не в силах притушить даже по истечении сорока с лишним лет.

Эмилия Фёдоровна, Паша и другие петербургские родственники, шокированные известием об отъезде молодых (а как было бы славно провести лето всем вместе! близ Павловска! на нанятой – разумеется, за счёт Достоевского – общей семейной даче!), приступают к будущему автору «Идиота», требуя от него средств для собственных неотложных нужд. Вслед за ними немедленно являются кредиторы. (Анна Григорьевна даже высказывает ретроспективное подозрение о неслучайности таких совпадений.) С мечтой о загранице как бегстве от всех невзгод, по-видимому, приходится распрощаться…

Но тут молодая, неопытная супруга идет ва-банк. Отстояв заутреню в церкви Вознесения, укрепив дух и утвердившись в своем намерении, она решает заложить всё своё приданое – мебель, посуду, шубы, рояль и т. д. – и на эти деньги совершить путешествие. Разумеется, ей безумно жаль «прелестные столики и этажерки, всё моё красивое, так недавно заведённое хозяйство» [810], но она готова пожертвовать всеми этими дорогими её женскому сердцу предметами, дабы сохранить главное: надежду на счастье.

(Мнение о том, что, не выйди Анна Григорьевна за Достоевского, она открыла бы на Невском меняльную лавочку – очевидно, наподобие героя «Кроткой», – завистливо и несправедливо: не такой это характер.)

Обладающая нордической выдержкой мама (она же теща) одобрит манёвр. Но неожиданно этот план отвергает тот, ради кого замысливалась вся операция. Достоевский категорически не хочет основывать своё благополучие на «слезинке ребёнка» – в данном случае на заложенных вещах юной жены. «Я умоляла мужа, – пишет воспоминательница, – спасти нашу любовь, наше счастье и, не выдержав, так разрыдалась, что бедный Фёдор Михайлович совсем потерялся…» [811]Слезинка, уже в своём натуральном виде, пролилась не напрасно: Достоевский «поспешил на всё согласиться». Заграничный паспорт (при получении которого – в связи с политическим прошлым просителя – всегда возникала легкая бюрократическая заминка) не без помощи знакомого чиновника был оформлен в два дня.

Ошеломлённые и застигнутые врасплох родственники получают назначенное каждому из них вспомоществование (Паша для умягчения скорби – даже на новое летнее пальто [812]) – и 14 апреля 1867 г. чета Достоевских покидает Петербург.