Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Но прежде всего «непонятная грусть» была сопряжена с, казалось бы, неизбежным теперь расставанием.

30 октября, в последний день их совместной работы, ему исполняется 45 лет. Анна Григорьевна пишет в воспоминаниях, что, зная о дате, «решила заменить мое обычное чёрное суконное платье лиловым шёлковым» [788](кстати, в дневнике чёрное квалифицируется тоже как шёлковое). Она хотела бы приурочить своё преображение к знаменательному для Достоевского дню. Однако если верить дневнику, то «лиловое шёлковое» было надето только сутки спустя, а именно 31-го, и то лишь потому, что его обладательница, «кажется», направлялась на чьи-то именины – и посетила Достоевского, так сказать, мимоходом. День рождения мужа, о котором он сам порой забывал, она узнала, видимо, позже. Но не суть важно: главное, что, увидев сотрудницу не в её обычном «рабочем» наряде, «он нашёл, что ко мне цвет платья удивительно как идет» [789].

Расхожий, проходной комплимент был в некотором смысле овеществлён при расставании.

«Когда я одевалась, он как-то уж очень страстно прощался со мной и завязал мой башлык. Он мне говорил: “Поедемте со мной за границу” (навязчивая, однако, идея! – И. В .). Я отвечала, что нет, я поеду лучше в Малороссию. “Ну, так поедемте со мной в Малороссию” (т. е. Европа уже не выступает в качестве культурной приманки – место не имеет значения, важно, чтобы ехали с ним. – И. В. ). Я отвечала, что если поеду, то с малороссом, но, вероятно, лучше останусь на Песках» [790].

Этому выразительному диалогу в прихожей (ведущемуся на «языке цветов»!) предшествовала ещё одна, не менее замечательная беседа.

В тот же день, 31 октября – т. е. тогда, когда уже закончен «Игрок», а дальнейшего столь же тесного сотрудничества пока не предвидится, – ими как бы подводятся итоги: не только связавшего их труда, но, что не менее важно, и самого знакомства. Речь заходит о Корвин-Круковской: о ней, впрочем, Анна Григорьевна уже наслышана («…Говорил, что это очень прекрасная девушка, что она недавно уехала, теперь за границей, и он недавно получил от неё письмо» [791]). На сей раз – в знак особого доверия и расположения – демонстрируется сама эпистола. Но этого мало. По ходу сюжета на сцену является ещё один значимый персонаж.

«Потом показал мне портрет С<���условой> (речь идет о фотопортрете. – И. В. ). Она мне показалась удивительной красавицей, так что я сейчас это и выразила. Он отвечал, что она уж изменилась, потому что этому портрету лет 6, не меньше, и что его просили назад, а он не хочет с ним расстаться и отдать его» [792].

Что, собственно, происходит? Внешне – непринуждённый дружеский разговор. На самом деле Достоевский предъявляет Анне Григорьевне свой интимный реестр – «главных» женщин своей судьбы. И – своих потенциальных невест. (О покойной жене уже было говорено ранее.) В отдельных случаях устная информация подкрепляется видеорядом. Изображение бывшей подруги – в отличие от фото жены – производит на слушательницу (и зрительницу) сильное впечатление. Ей тонко даётся понять, что к её собеседнику были неравнодушны весьма достойные дамы, в том числе «удивительные красавицы». И хотя всё это уже миновало и сердце рассказчика ныне совершенно свободно, ему небезразлична память о прежних привязанностях. (Чего стоит хотя бы его нежелание вернуть фотографию – как можно понять, самому запечатлённому лицу.) Достоевский не скрывает своего прошлого и даёт знать, что не отказывается от него. Но, как уже говорилось, он свободен и – собеседница может убедиться в этом сама – не очень счастлив. И сверх того – одинок.

Поведав о себе, Достоевский вправе ждать от Анны Григорьевны ответных откровений. «Потом он меня расспрашивал, сватаются ли ко мне женихи и кто они такие (за неимением интимного прошлого речь идёт о сегодняшнем дне. – И. В. ), я ему сказала, что ко мне сватается один малоросс (очевидно, тот самый, с которым она “собиралась” отправиться в Малороссию. – И. В. ), и вдруг он начал с удивительным жаром мне говорить, что малороссы – люди всё больше дурные, что между ними очень редко когда случается хороший человек». Знает ли он, однако, что предки Анны Григорьевны по отцовской линии обитали на щедрых просторах Украины, и помнит ли, что его собственные дед и отец обретались в тех же пределах? Он рад бы обругать конкурента персонально, но о нём ему ничего не известно. Остается выбранить малороссов en masse: неуклюжая, хотя и трогательная попытка остеречь Анну Григорьевну от опрометчивых шагов. «Вообще видно было, что ему очень не хотелось, чтобы я вышла замуж».

Для усиления именно этого чувства Анна Григорьевна прибегает к нехитрому женскому средству – сообщает о некоем докторе, который любит её и к ней сватается и за которого она «может быть» выйдет замуж, хотя не испытывает к нему особых симпатий.

Итак, рекогносцировка произведена. Каждый из собеседников в достаточной мере осведомлён о расположении боевых фигур. Учтено и наличие резервов. Кстати, Достоевский – чисто по-мальчишески – не может удержаться, чтобы не продемонстрировать Анне Григорьевне свой «паспорт» – дабы она могла убедиться, «в каких науках он сделал самые большие успехи». Как на грех, документ куда-то запропастился – и лишь после усердных поисков был предъявлен. Будущей жене писателя надлежало не только восхищаться его талантом: ей полагалось удостовериться, «как много наук он произошел».

Так протекали их брачные игры.

И «страстное» завязывание Достоевским башлыка, и его настойчивое «поедемте со мной за границу» – это уже не гусарский наскок с ещё не вполне ясной перспективой, как было вначале: это серьёзный матримониальный зондаж. И вроде бы кокетливый ответ Анны Григорьевны, что в Малороссию лучше уж ехать с малороссом, – по сути внятный сигнал, что она предпочитает путешествовать с теми, кто хотя бы состоит в статусе жениха.

Ранее в тот день, когда она только вошла к Достоевскому, он «вдруг поднялся с места и даже краска показалась на его лице». Анна Григорьевна сочла это за добрый знак: «…значит, он меня любит… может быть, даже очень любит меня». (Не произвело ли на него впечатление лиловое платье, в котором он её увидел впервые?) В ходе их встречи её подозрение только подтвердилось: «Очевидно, я ему очень тогда нравилась, и он был уж очень тогда страстный. Мне показалось, что меня очень любит» [793]. Во всяком случае, объяснение, воспоследовавшее через несколько дней, не стало для неё неожиданностью.

Кто же был истинным виновником их брака?

В своих воспоминаниях Анна Григорьевна даёт понять, что созревание её чувства к автору «Преступления и наказания» несколько отставало от встречного процесса у указанного лица. По её версии, «приоритет влюбленности» должен быть закреплён за будущим мужем. Но записи в дневнике свидетельствуют об ином. «Он уже начинал мне тогда (т. е. в начале октября 1866 г. – И. В. ) очень нравиться» [794]. И ещё: «Нравился он мне очень, но всё-таки как-то пугала его раздражительность и его болезнь» [795]. Признания важные, но, возможно, неполные: в этом месте по причинам, о которых можно только догадываться, двенадцать стенографических страниц из дневника аккуратно вырезаны. Осталось немного: «…Разговоры с Федей стали делаться мне всё более и более приятными, так что уж шла на диктовку с каким-то особенным удовольствием» [796].