Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Криминального толка догадки до того измучили Анну Григорьевну, что она начинает бурно рыдать. «…Я кусала себе руки, сжимала шею <���…> боялась, что сойду с ума». Её убивает мысль «об этой подлой особе, которая <���…> способна нарочно ему отдаться для того, чтобы только насолить мне…» Она решает завтра же непременно отыскать означенное в записке место и, если её опасения подтвердятся, взять свои меры: может быть, даже уехать от мужа. При всей любви к нему она не желает поступаться своей женской гордостью и готова к страшному для неё разрыву. И хотя Достоевский по приходе домой, увидев заплаканную жену, признаётся, что в записке содержался всего-навсего адрес закладчика (и тогда его давешнее «рычание» можно объяснить лишь посягательством на его свободу), Анну Григорьевну это не успокаивает. Тем более что в эту ночь «Федя не пришёл ко мне прощаться» [841]. И несмотря на то что на следующий день они вроде бы помирились, Анна Григорьевна предпринимает некоторые топографические разведки: в частности, находит указанную в записке квартиру. Затем, как опытный филёр, следуя на некотором отдалении от мужа, сопровождает его в кофейню и, выбрав удобную точку, налаживает визуальное наблюдение. Впрочем, вскоре ей это наскучит, и, пренебрегая конспирацией, она откровенно заглянет в окно кофейни, где муж, не замечая её, «смирнёшенько сидит себе у стола и читает газету, так что тут мои подозрения решительно рушились» [842].

Прошлое мужа не оставляет его молодую супругу. Призрак Аполлинарии сопутствует им все первые месяцы брака – от Дрездена до Женевы.

Анна Григорьевна, как мы уже говорили, не упускает случая напомнить, что Достоевский был крайне ревнив. Так, в Дрездене во время их совместной прогулки им встречается «молодой человек, розовый и толстый, как поросенок» [843], который вежливо раскланивается с Анной Григорьевной. (Она видела этого немца единственный раз – на заседании местного стенографического кружка.) Достоевский устраивает ей сцену. Эта «тяжёлая и обидная для меня черта характера моего мужа заставила меня быть осторожнее, чтобы избежать подобных осложнений» – сказано в воспоминаниях, где подобные эпизоды приводятся неоднократно. Но добросовестная мемуаристка ни словом не обмолвится о приступах ревности с её стороны и о тех радикальных мерах, к которым она в этой связи прибегает.

Эта ревность носит преимущественно виртуальный характер, поскольку никакого женского общества, могущего возбудить у Анны Григорьевны известные подозрения, за все годы пребывания Достоевских за границей как будто не наблюдается. Пройдёт десять лет – в свои последние годы писатель будет окружён множеством женщин, с некоторыми из них у него сложатся вполне дружественные отношения. И Анне Григорьевне придётся смириться с этим обстоятельством. «Хотя моя мать, – бесстрастно сообщает Любовь Фёдоровна, – и была несколько ревнива, она не возражала против частых посещений Достоевским графини (речь идет о вдове А. К. Толстого. – И. В. ), в то время уже вышедшей из возраста соблазнительницы» [844]. Суслова из этого возраста выйдет ещё не скоро.

Нордическая жена Достоевского, пожалуй, не менее импульсивна, чем ее вспыльчивый и подозрительный муж. Но в отличие от последнего она умеет сдерживать свои порывы. С годами взаимное доверие возрастает. Впрочем, на протяжении всего брака супруг не давал особенных поводов его ревновать. Автор «Воспоминаний» приводит его предсмертные слова, «которые редкий из мужей мог бы сказать своей жене после четырнадцати лет брачной жизни:

– Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже мысленно!» [845]Правда, в своих черновых заметках, относящихся к этим последним дням, Анна Григорьевна придерживается несколько иной версии: «…Просил прощ<���ения>, любил, [уважал, изменял лишь мысленно, а не на деле]…» [846](Заключённые в квадратные скобки слова записаны стенографически.) Талант мемуаристки честно уживается у Анны Григорьевны с тонким редакторским чутьём.

Но вернемся в 1867 г.

К его исходу их душевная близость возрастает настолько, что Достоевский позволяет жене знакомиться с его корреспонденцией. Её «ужасно как радует» такая откровенность – не в последнюю очередь потому, что «это избавляет меня от необходимости читать стороной его письма». Она абсолютно убеждена, что подобная необходимость в принципе существует и что это – её священное право: «Ведь не могу же я оставаться равнодушной к тому, что делает мой муж» [847]. Эта попечительность простирается столь далеко, что, читая мужу вслух – в собственном переводе – написанное по-немецки письмо Эмилии Фёдоровны, она «преспокойно» опускает то место, где корреспондентка без должного пиетета отзывается о её, Анны Григорьевны, родительнице. «Так что эта жалоба её так-таки и осталась для Феди неизвестной» [848]. Её цензорские усилия всегда устремлены к благой цели, которая оправдывает средства: «не нарушать покоя и мира в семье».

Надо признать, что бдительность Анны Григорьевны носит универсальный характер. Когда муж отлучается из дома, она берётся за изучение его записей к новому роману (сделанных, кстати, в той же тетради, что и записи к «Преступлению и наказанию»: возможно, будучи причастна к последнему – ею переписывались заключительные главы, – она полагает, что её юрисдикция распространяется и на всё остальное). «…Я всегда прочитываю, что он такое записывает, – замечает первый в мире текстолог- достоевед , – но, разумеется, ни слова не говорю ему об этом, потому что иначе он бы на меня ужасно как рассердился» [849].

В данном случае этот интерес совершенно бескорыстен. Ведь не рассчитывает же она в самом деле выудить из планов и черновиков какие-то сведения, относящиеся к интимным секретам мужа, лично к ней или к их общей семейной жизни. Ее всерьёз занимает то, чем в настоящий момент занят Достоевский. Она не хочет ждать той поры, когда все эти рукописи, к её величайшему горю, станут наконец её законнейшим достоянием. Она бережёт мужа от излишних волнений: «Зачем его сердить, право, мне не хочется, чтобы он прятал от меня свои тетради, лучше пусть он думает, что я решительно ничего не знаю, что такое он делает».

Всё это говорится с полным сознанием собственной правоты. (Ситуация довольно рискованная: вспомним, что через несколько десятилетий, правда, при совершенно других обстоятельствах, любопытство Софьи Андреевны относительно «потаённых» рукописей её супруга поведёт к уходу Толстого из Ясной Поляны и в конечном счёте – к трагической развязке.) Заметим только, что если Достоевский для Анны Григорьевны проницаем (во всяком случае, в отношении документальном), то у неё самой по-прежнему остаётся совершенно закрытое для мужа пространство. «Я, – сказано в черновике “Воспоминаний”, – могла свободно записывать, так как знала, что никто кроме меня не прочтёт мною записанного» [850]. Задуманный как отчёт о дорожных впечатлениях, дневник превращается в хронику брака, недоступную не только для посторонних, но даже для одного из участников, в «остановленное мгновенье», в дисциплинирующий самоотчёт, в «историю литературы», наконец. Вряд ли в последующие тридцать лет Анна Григорьевна хоть раз обратится к этим погребённым в её бумагах свидетельствам, но сейчас, в 1867 г., они необходимы ей в терапевтических целях – как тайное средство упорядочения их жизни, гармонизации быта и бытия.