Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Чуть позже Достоевский начинает свою обычную диктовку, «а я писала и плакала, так мне было грустно, просто ужас, от одной только мысли, что он, тот человек, которого больше всего на свете люблю, тот-то и не понимает меня…» Муж в искреннем недоумении пытается выяснить причину её слёз.

Но плакать приходится и Достоевскому.

Он не слишком обижается, когда в порыве гнева жена аттестует и его «первыми попавшимися на язык словами»: например «подлая тварь» [864]. Это своего рода реванш за «проклятую гадину», которая, как помним, тоже не производила на Анну Григорьевну особого впечатления. Оба понимают, что всё это – слова, слова, слова… Недаром одни и те же устойчивые обороты употребляются в значениях прямо противоположных. Когда Анна Григорьевна в день его рождения дарит ему красивую бронзовую папиросницу, он, польщённый презентом, благодарит её в следующих выражениях: «“Ах ты, подлая, ах ты, подлая, – продолжал он меня ругать, – ведь надо же было подарить”. <���…> Он несколько раз назвал меня подлой, но, разумеется, чрезвычайно ласково и добро» [865]. Как и ненормативная лексика, имеющая свойство вмещать в себя весь диапазон эмоций – от крайнего гнева до совершенной радости, – «обычные» бранные слова обладают у Достоевского множественностью смыслов.

«У нас такое согласие, – записывает Анна Григорьевна в Женеве 17 (29) сентября 1867 г., – или Федя соглашается, или я, споров нет, а если случится кому-нибудь рассердиться (большею частью мне), то я обругаю его дураком, но сейчас расхохочусь, и он вполне уверен, что я это его назвала вовсе не по злобе, а просто так вырвалось, и что я решительно не сержусь на него» [866].

Всё, однако, зависит не от самого слова, а от той обстановки, в которой оно произнесено.

«Я назвала его дураком, скотиной, болваном, – фиксируется в дневнике после одной из размолвок, – вообще изругала его ужасно, и, к моему ужаснейшему удивлению, он даже этим нисколько не обиделся, а как будто бы даже успокоился» [867]. Он понимает, что брань на вороту не виснет, тем более – из любящих уст. Но так бывает не всегда.

«Тут я его обругала дураком и болваном», – уже привычно записывается в другой раз. Ссора, однако, оказалась серьёзной. «Он сначала лёг в постель, но потом у него стали сильные боли в сердце, и он встал, потому что боялся лежать». Бранившая «сейчас же опомнилась» и стала просить у мужа прощения. (Она оправдывает свою невоздержанность беременностью, безденежьем, необходимостью закладывать последние вещи и т. д.) Но что же за этим следует? «Федя ужасно как обиделся, что я его назвала дураком, до того обиделся, что даже заплакал и плакал несколько времени» [868].

Плачущий из-за «дурака» автор «Идиота» (кстати, последнее слово в качестве ругательства не употреблено ни разу) – зрелище сильное [869]. Конечно, «дурак» здесь только предлог. Очевидно, огорчает что-то другое – более глубокое, скрытое. И Анна Григорьевна, чувствуя это, спешит спасти ситуацию. «Это уж было для меня слишком больно, видеть его слёзы. Но я постаралась с ним примириться».

Она постаралась с ним примириться – и это её стремление продиктовано не хитростью, не расчётом и не холодной женской корыстью.

Вообще семейная стратегия Анны Григорьевны, если только будет позволено так это обозначить, в первые годы их брака строится исключительно на её замечательной интуиции. При всей своей житейской неопытности, наивности и не изжитой до конца инфантильности она безошибочным чутьем выбирает ту единственную линию поведения, которая не только естественна и возможна в отношениях с таким мужем, но, по-видимому, наиболее приемлема для него. Для Достоевского главное – искренность, а он со своей проницательностью и недоверчивостью «в одном флаконе» не мог, кажется, не видеть, что его юная спутница начисто лишена каких-либо признаков притворства и пустого кокетства. (Здоровое женское любопытство относительно его корреспонденции тут не в счет.) Он не мог не догадываться, что она его действительно любит, – и только эта уверенность, ежедневно и еженощно подкрепляемая, могла стать надёжной основой брака. Ни разу за четырнадцать лет их совместной жизни Анна Григорьевна не дала ему повода усомниться в «безальтернативности» её выбора и, следовательно, – в правильности его собственного.

Он не лукавит, когда, как уже говорилось, уверяет её, что его супружеская любовь с годами лишь возрастает: в немалой степени – это ответное чувство.

Но в начале их брака перспективы довольно туманны.

Только ли сугубой раздражительностью Достоевского, беременностью жены, изолированностью от внешнего мира и, наконец, непреодолимым, казалось бы, «несходством характеров» можно объяснить далеко не идиллическое протекание их «медового года»? Конечно, все указанные моменты играют определённую роль. Но, по-видимому, существует ещё одна, не столь явная причина, о которой следовало бы упомянуть.

Достоевский выезжает в Европу, забрав у Каткова в общей сложности 3 тыс. рублей вперёд за ещё не написанный роман. За границей этот долг возрастает до 4 тыс. и более. Автор намеревается тотчас же по приезде на Запад засесть за работу [870]. Сроки (декабрь, когда нужно послать в «Русский вестник» первые главы) неотвратимо приближаются, а у Достоевского ещё не написано ни строки. Вообще все летние месяцы 1867 г. он почти ничего не пишет, если, как уже говорилось, не считать двухлистной, через силу слагаемой заказной статьи о Белинском («до того дрянная, что из души воротит» [871]). Посланная издателю статья бесследно исчезнет. (Это, пожалуй, самый большой по объёму из не дошедших до нас текстов Достоевского, исключая, может быть, его ранние драмы.) Летом нет даже плана будущего романа, т. е. того, чему всегда ещё до начала писания уделяется исключительное внимание. Вместе с Анной Григорьевной он осматривает достопримечательности (до которых, кстати, никогда не был большой охотник, предпочитая «наблюдать нравы»), гуляет по живописным окрестностям Дрездена, Бадена и Женевы, обедает в ресторанах, изучает в читальне русские газеты, ходит слушать «дешёвую музыку» (в смысле – за умеренную плату, на свежем воздухе), отчаянно играет, проигрывается, закладывает свои и женины вещи и т. д., и т. п. Дело между тем не двигается.

«Пока не требует поэта…» Хотя вряд ли всё это время душа его вкушала «хладный сон», до принесения «священной жертвы» ещё надо было дожить. И вообще не было уверенности, будет ли она в конце концов принесена. А пока: «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он».

Достоевский знал Пушкина наизусть.

«Что же я делал? – пишет он А. Н. Майкову 16 (28) августа 1867 г. – Прозябал. Читал, кой-что писал, мучился от тоски, потом от жары. Дни проходили однообразно». В отличие от Гоголя, которому неплохо писалось в Риме, где, правда, за неимением жены он обретался по преимуществу один, Достоевский своё зарубежное далёко не почитает столь прекрасным. (Они не поехали сразу в Италию из-за неспокойствия политического. Но чем лучше Германия, где недавно закончилась австро-прусская война и где их позже застанет война франко-прусская?) «Ничего или почти ничего до сих пор не сделал, – продолжает он письмо Майкову, – и только теперь принимаюсь за работу серьёзно и окончательно». (Первая запись к «Идиоту» появится только через две с лишним недели, 14 сентября.) И тут же, частично опровергая себя, добавляет, что за это время всё-таки « кой-чего выдумалось ; но написанного, но чёрного на белом ещё немного, а ведь чёрное на белом и есть окончательное; за него только и платят» [872].