Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

…Тургенев, будучи человеком хорошего тона, отдаст визит. Он явится на следующий день в самый невизитабельный час – десять утра, когда Достоевские ещё спят (о том, что они встают не ранее одиннадцати, он был извещён накануне). Не заходя в дом (а может быть, даже не выходя из кареты), он оставит визитную карточку: знак отказа от дальнейшего диалога. Долг вежливости будет формально отдан. При том что денежный долг за одним из них по-прежнему остаётся.

В 1871 г. автор «Рудина» напишет Я. П. Полонскому, что Достоевский пришёл к нему «лет 5 тому назад в Бадене – не с тем, чтобы выплатить мне деньги, которые у меня занял – а чтобы обругать меня на чём стоит за “Дым”…» [955]Но, конечно, баденский эпизод волнует его не из-за неотдачи 50 талеров. (Позже они-таки будут возвращены, но Тургенев по забывчивости решит, что Достоевский задолжал ему не 50, а 100 талеров, и потребует уплаты, что повлечёт очередное между ними недоразумение.) Волнует другое. Копия письма Достоевского Майкову – с описанием происшествия – по неосторожности адресата попала в третьи руки (а именно к издателю «Русского архива» П. И. Бартеневу). Узнавший об этом «донесении потомству» Тургенев спешит взять свои меры. Он посылает тому же Бартеневу нечто вроде опровержения, где твёрдо заявляет, что уж никак не мог открывать перед Достоевским свои заветные убеждения, ибо считает его «за человека, вследствие болезненных припадков и других причин не вполне обладающего собственными умственными способностями». Этот изящный диагноз как бы предваряет позднейшие публичные обвинения автора «Бесов» в его, мягко выражаясь, неадекватности. «Впрочем, – скромно заключает Тургенев, – это мнение моё разделяется многими другими лицами» [956].

В Бадене они виделись еще раз, в вокзале, но – не поклонились друг другу.

Тургенев если и бывал на рулетке, то эпизодически – «как турист». Он не принадлежал к кругу поклонников азартных игр. Достоевским же, несмотря на провозглашаемые им благородные цели, прежде всего движет азарт.

В этой своей страсти он вовсе не одинок.

Влечение к игре отличает не только русских литературных героев. Оно в высокой степени присуще и самим творцам – во всяком случае, многим из них. Не будем касаться Пушкина, проводившего ночи за зелёным столом: в конце концов, он умел находить упоение и в такого рода бою. Но вот тот же Белинский, чей неистощимый задор, казалось бы, должен быть целиком поглощаем журнальными бранями, пишет своему московскому другу: «Я готов играть утром, вечером, ночью, днем, не есть и играть, не спать и играть. Страсть моя к преферансу ужасает всех…» [957]

Интересно, был ли молодой Достоевский очевидцем этих скромных безумств (игра шла на копейки, и самый счастливый выигрыш не превышал одного-двух рублей) и собирался ли он упомянуть о них в своей сочиняемой ныне статье? Как, например, упомянул об этом другой воспоминатель, К. Д. Кавелин. По его словам, Белинский (который однажды с упрёком бросил Тургеневу: «Мы не решили ещё вопрос о существовании Бога, а вы хотите есть!») вносил в картёжные баталии «все перипетии и страсти, отчаяния и радости, точно участвовал в великих исторических событиях… Садился он играть с большим увлечением и, если ему везло, был доволен, весел», а проиграв, «становился мрачным, жаловался на судьбу, которая его во всём преследует, и наконец с отчаянием бросал карты и уходил в тёмную комнату» [958]. То есть вёл себя так же, как большинство игроков, в том числе – Достоевский. Правда, в отличие от автора так его восхитивших «Бедных людей» Белинский не проигрывал последнее.

Вряд ли «неистовый Виссарион» сражался в преферанс со своим молодым протеже: они толковали по преимуществу о высоком. Зато другой его ученик, желавший, как помнится, смиренно преклонить колени перед именем учителя, пожалуй, мог быть признателен ему ещё и за эту науку. У нас нет сведений, что в сороковые годы Достоевский расписывал пульку с указанным учеником (и первым своим издателем): Некрасов предался этой страсти несколько позже. Но в отличие от прекраснодушных коллег сумел стать в этом деле истинным профессионалом.

Игра повела к изменению всех его домашних привычек. Она захватила ночь, ещё недавно отдаваемую срочным литературным трудам. «Некрасов возвращается домой в 12 часов утра уж наготове и производит скандал в доме, – пишет А. Я. Панаева М. Л. Огарёвой. – Все люди дивятся перемене его: бывало ложился 7 часов вечера и вставал 6 утра, а теперь по ночам его с собаками не сыщешь» [959]. Всё это случается тогда, когда автору «Кому на Руси жить хорошо» удаётся поднакопить некоторый материальный ресурс.

А. М. Скабичевский замечает, что редактор «Современника» служит «вопиющим опровержением» той аксиомы, согласно которой карточная игра «отнимает у человека волю и разум». Железную волю, обретённую в жестокой борьбе, у Некрасова не так-то легко было отнять. Его рассудок был в полном порядке. Он держал себя в ежовых рукавицах, и тем, «кто не знал его близко, тому он мог показаться человеком совершенно бесстрастным» [960]. Но тем, кто находился рядом с ним долгие годы, так не казалось.

«Часто, целыми неделями, он не мог думать ни о чем, кроме игры», – пишет А. Н. Пыпину из своего вилюйского заточения Н. Г. Чернышевский, получивший горестную весть о смерти поэта. «Он знал: я смотрю на его игру как на пьянство. Любил же я пьяниц и уважал же. Из всех этих бесконечных рассказов об игре я скоро вывел убеждение: “он играет честно”. И, я уверен, я не ошибался» [961].

Фраза о честности произнесена не случайно. Сплетня про шулерские приемы Некрасова переживёт его самого: посмертный отголосок завистливой к чужому успеху молвы. В отличие от своих литературных друзей Некрасов вёл крупную игру, и парт нёрами у него были не бедные литераторы, а такие, например, люди, как министр императорского двора генерал от инфантерии граф А. В. Адлерберг. «О какой недобросовестности игры может быть речь, – говорит современник, – если мы вспомним, что Некрасов играл много лет сряду в чопорном Английском клубе, где у него никогда не было никаких недоразумений с партнёрами, принадлежащими к лучшему столичному обществу?» [962]Достоевский тоже играл честно. И не потому, что на рулетке возможности мухлежа ограничены (хотя бдительная Анна Григорьевна и заподозрила одного крупье в переглядах и, видимо, сговоре с помянутой выше удачливой русской дамой, которая три раза срывала zero [963]). Он играл честно, потому что иначе не мог. Но в отличие от «ледяного» Некрасова ему не удаётся избегать столкновений.

16 июля, через неделю после ссоры с Тургеневым, он возвращается домой чрезвычайно взволнованный: пожалуй, даже в большей степени, чем тогда. Оказывается, во время игры он нечаянно загрёб монету рядом стоящего господина. «Когда тот Феде это заметил, – записывает Анна Григорьевна, – то Федя тотчас же отдал, извинился и сказал, что это случилось по рассеянности. Но господин сказал, что “это было вовсе не по рассеянности”. Тогда Федя подошёл к нему и хотел его отвести в сторону, чтобы с ним объясниться. Но господин отвечал, что “теперь это всё кончено”. Тогда Федя при всей публике назвал его подлецом, и тот этим не обиделся. Федя был в выигрыше около 40 монет, но этот случай так его раздражил, что он начал играть без расчёта и проиграл эти деньги» [964]. Было отчего прийти в ярость: тут задевалась личная честь. Его, собственно, обвиняли в присвоении чужих денег. И, что ещё хуже, с пренебрежением прощали несуществующую вину. На косвенное оскорбление Достоевский отвечает прямым. По российским понятиям, этого достаточно для дуэли. Но кто же в Бадене, в погоне за ускользающим счастьем, будет следовать сословному кодексу чести? Неизвестно, в каком звании состоял господин, публично названный подлецом, и был ли он дуэлеспособен, но он не захотел или убоялся выяснять отношения. На рулетке, как со слов мужа повествует Анна Григорьевна, «часто происходят разные истории и часто ужасные грубости говорят друг другу, и это всё ничего» [965]. Не сама ли чрезвычайность ситуации вызвала в его памяти, как это случалось и раньше, грубое немецкое словцо (Schuft, Bub, Lümp или особенно обидное Dreckskerl?), сильно обогатив его обиходный словарь?