Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Надо сказать, что инцидент происходит после большого выигрыша – с утра у Достоевских «в заначке» 166 золотых. «Следовательно, можно быть спокойной насчет жизни», – с несвойственным ей легкомыслием замечает Анна Григорьевна: впрочем, её оптимизм может быть не рассчитан на срок более суток. Для Достоевского важен сейчас уже не успех, а «демонстрация флага». «Он пришёл домой, чтобы просить дать ему ещё 20, которые он хотел непременно проиграть для того, чтобы показать, что он вовсе не ходит с целью выиграть, а ставит большими кушами и проигрывает» [966]. Намерение исполняется быстрее, чем он ожидал. Проиграв 20 (т. е. 400 франков), он берет ещё столько же и – с таким же успехом. Затем, не посягая на сам принцип дозировки денежных выдач, возвращается несколько раз: 20, 10, 10 – все рейсы заканчиваются одинаково. 2000 франков проигрываются с легкостью необыкновенной. «Под вечер, – с грустью говорит Анна Григорьевна, – у нас осталось всего только 66 монет» [967].

На следующий день этот капитал стремительно сокращается до двадцати. Причем с Достоевским снова происходит история . Высокий и толстый господин толкает его; на высказанное толкаемым недовольство резонно ответствует, что рулетка – для всех. «Федя сказал ему, чтоб он не брал чужого места. Тогда господин сказал, что “это не кончится для него так, как в прошлый раз”; очевидно, он намекал на трусость того господина и говорил, что в другой раз Феде это так не пройдёт» [968]. Достоевский слышит, как в стороне кто-то сказал: «Началось!» Он понимает, что его могут почесть возмутителем спокойствия и тогда вход ему на рулетку будет заказан – подобно тому, как это случится с его будущим героем Аркадием Долгоруким при ещё более драматических обстоятельствах: тот будет обвинён в воровстве, обыскан и с позором изгнан из «подлой залы» – игорного петербургского подполья.

Меня вывели, но я как-то успел стать в дверях и с бессмысленной яростию прокричать на всю залу:

– Рулетка запрещена полицией. Сегодня же донесу на всех вас!

Меня свели вниз, одели и… отворили передо мною дверь на улицу.

Рулетки в объединённой наконец Бисмарком Германии запретят только через несколько лет после пребывания Достоевских в Бадене. Но не указывает ли приведённая сцена, что автору «Подростка» были знакомы и тайные притоны Петербурга?

Его герой говорит, что пристрастился ездить «в один клоак», где всё происходило с некоторой грязнотцой, «что многих, впрочем, и привлекало». Для Аркадия даже «клоак» – это всё же какое-никакое, но общество, где он страдает оттого, что никак не научится себя держать. «На всех этих рулетках и сборищах я решительно не умел приобрести себе никакой осанки: то сижу и упрекаю себя за излишнюю мягкость и вежливость, то вдруг встану и сделаю какую-нибудь грубость. А между тем какие негодяи, сравнительно со мной, умели там держать себя с удивительной осанкой – и вот это-то и бесило меня пуще всего, так что я всё больше и больше терял хладнокровие».

Разумеется, все эти комплексы характерны преимущественно для незрелых юношей. Но можно ли категорически утверждать, что здесь не отразился ещё и «взрослый» авторский опыт? «Я, конечно, испытывал наслаждение чрезвычайное, – говорит Аркадий, – но наслаждение это проходило чрез мучение; всё это, то есть эти люди, игра и, главное, я сам вместе с ними, казалось мне страшно грязным». Баденская рулетка – это, разумеется, не аналогичное заведение в Петербурге. Но игра – она и в Африке игра.

Проигрывая, Достоевский почти всегда находит причину. То его нещадно толкают, мешая делать удачные ставки; то «богатый поляк с полячком» выводят из себя своей болтовнёй; то находящийся рядом англичанин распространяет острый запах духов… В Английском клубе, где англичан особенно не наблюдалось, Некрасову было, по-видимому, куда комфортнее и веселее.

Тут, правда, существовала известная разница. Достоевский – играет с судьбой напрямую : один на один. Он не вступает в единоборство с лицом , если только это лицо не толкает его и тем паче не упрекает в мошенничестве. Некрасову, напротив, необходим олицетворённый противник. Между ним и фатумом всегда присутствует третий.

«Он, – говорит о Некрасове наблюдатель, – сразу определял слабые стороны противника и пользовался ими, заставляя его горячиться и тем делать ошибки…» [969]Для автора «Железной дороги» это прежде всего психологическая дуэль. Он чувствует не только поэтику игры, он знает её технологию, её тайные пружины и смертельные риски. «Он множество раз, – говорит Чернышевский, – излагал мне теорию, как играть, чтобы выигрывать. Сущность верна: “Кого я мало знаю, я смотрю в глаза ему. Не выдержит он моего взгляда, я иду на большую игру с ним: знаю, выиграю, но если он выдерживает мой взгляд, неизвестно, кто кого обыграет. Лучше нам разойтись”. Он понимал, впрочем, и без моего толкования: “Это – испытание силы характера”» [970].

«Муза мести и печали» здесь, разумеется, отдыхает. Некрасов во время игры не столько «страстный к страданию поэт» (как назовёт его Достоевский), сколько опытный, профессиональный психолог. Трудно сказать, как вёл бы себя за картами, если б они его увлекали, тот, кто именовал себя изобразителем «глубин души человеческой». Подобное знание, явленное в тексте, не обязательно сказывается в игре. Писатель за карточным и рабочим столом – это два разных существа. Достоевский скорее всего горячился б, срывался и вряд ли сумел бы достичь некрасовских высот. Тем более что у Некрасова была своя система.

Его тактика заключалась не только в навязывании визуальных единоборств. У него был особый картёжный фонд, предназначенный исключительно для игры – и ни для чего иного. Деньги, правда, откладывались не так, как у Достоевских – в отдельно взятый чулок, а в особенный, специально для этой цели заведённый бумажник. Они были заранее обречены на игру, и сама игра велась лишь в пределах отложенной суммы. «Самое большое зло в игре, – признаётся Некрасов А. М. Скабичевскому, – проиграть хоть один грош, которого вам жалко, который предназначен вами по вашему бюджету для иного употребления» [971]. Он полагает, что в каждый момент существуют две разных игры – безумно счастливая и несчастная. «Вся мудрость в картах в том и заключается, чтобы уметь уловить первую и вовремя воздержаться от последней. Если же вы будете упорствовать в несчастной игре и добиваться в ней поворота счастья, – пропащее дело».

Эти универсальные заповеди вполне приложимы к рулетке. Достоевский нарушает их как только может. У него нет специально отложенных сумм: на кон ставится всё. Aut Caesar, aut nihil (или Цезарь, или ничего) – вот его внутренний игорный посыл. (Недаром, однако, один из его героев говорит, что игра, если полагать её выходом из беды, есть выход лакейский . Автор «Подростка» знает это как художник, но пренебрегает – как игрок.) Продуваясь вчистую, он тщится переломить игру. Притом, сколь это ни странно, у него тоже имеется система .