Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

О том, что медицинские пособия вряд ли смогли бы избавить упомянутого Александра Ивановича от застарелого алкоголизма, проситель умалчивает. С другой стороны, собственное своё желание перебраться из Твери в Северную Пальмиру он мотивирует неотложной надобностью пользоваться советами многоопытных столичных врачей. Иначе говоря, высочайшему адресату тонко даётся понять, что отказ в этой просьбе может повести к не менее печальному, чем в случае со старшим Исаевым, исходу. И тогда бедный пасынок останется вновь сиротой.

Но не подобные ли страхи преследуют и мать отрока? «Марья Дмитриевна убивается за судьбу сына, – пишет Достоевский А. Е. Врангелю. – Ей всё кажется, что если я умру, то она останется с подрастающим сыном опять в таком же горе, как и после первого вдовства» [989].

Далеко не последнее соображение, склонившее Марью Дмитриевну на брак с Достоевским, – это надежда на то, что будущий муж позаботится о её ребенке. Собственно, это входило в негласные условия «брачного договора». Как и в случае с Лизой Неворотовой [990], Достоевский без малейших колебаний готов обречь себя на служение тем, кто может оказаться его семьёй.

…Во всей поистине необозримой отечественной и мировой литературе об авторе «Преступления и наказания» (а это сотни тысяч печатных страниц) практически нет ни одной работы, которая была бы посвящена взаимоотношениям Фёдора Михайловича Достоевского и Павла Александровича Исаева.

…И снова уместен сакраментальный вопрос: «Что нам Гекуба?» С какой стати ведать о человеке, не сыгравшем заметной роли в творческой жизни Достоевского (породившем разве что образ Лобова (в «Вечном муже»), прототипом которого принято считать П. Исаева)? Не спасавшем его от детских страхов, как тот же мужик Марей, не смущавшем его больную память, как убиенный отец, не вызывавшем такого взрыва страстей, как, скажем, Аполлинария Суслова, и, конечно, не обладавшем такой интеллектуальной мощью, как иные из его собеседников – Шидловский, Страхов, Победоносцев или Владимир Соловьёв… Да и сама по себе фигура Павла Исаева не очень значительна и, казалось бы, мало чем интересна. Он не романтический, не трагический и даже – при некоторой наклонности к этому – не комический герой. В его жизни не было каких-либо драматических потрясений. Он не совершал ни славных гражданских подвигов, ни бесславных антиобщественных поступков; не отличался ни сексуальными отклонениями, ни психическими расстройствами, столь привлекающими нынешнюю публику; не совершал суицидных попыток; не был ни алкоголиком, ни игроком. Он не обладал какими-то особыми дарованиями. Будучи обыкновенным человеком, он сравнительно мирно провел бо́льшую часть жизни рядом с человеком не совсем обыкновенным.

Так что же из этого следует?

Как бы далеко ни отстранялся художник в своем творческом делании от низкой (или, положим, высокой) прозы обыденного существования, нас не оставляет догадка о тайном родстве этих нередко враждующих сфер. Никому ещё не удавалось провести зримую грань между умонепостигаемым творческим духом и так называемой биографической жизнью. Поэтому жизнеповедение Пушкина (Толстого, Достоевского и др.) – в Лицее, на каторге, среди друзей, в любви, в семье, в обществе, на эшафоте, при дворе, на пашне, на войне, на дуэли и т. д. – занимает нас не в меньшей мере, чем постижение смысла их духовных деяний.

Уже приходилось говорить, что гений – это «мы»: в своем, так сказать, пределе. То есть в крайнем проявлении тех качеств, которые присущи человеку как виду. Постичь биографию гения – и для отдельного человека, и для целой нации есть акт само познания.

В России жизнь писателей такого масштаба, как Пушкин или Достоевский, – это часть национальной истории. И все персонажи, попавшие в их орбиту, становятся лицами историческими.

Конечно, история отношений Достоевского с «обыкновенным» Пашей Исаевым лишена той глубины и драматизма, как, например, в случае с Марьей Дмитриевной, с Сусловой, а также с Тургеневым, Некрасовым или – заочно – со Львом Толстым. Но в известном смысле эта история не менее поучительна.

В долголетнем и неровном общении Достоевского с «завещанным» ему первой женой мальчиком обозначились не только педагогические пристрастия автора «Подростка» (этого, как принято говорить, «романа воспитания»). Достоевский в качестве отчима столь же интересен, как и в качестве сына, мужа, брата или отца.

Но прежде всего он интересен именно как Достоевский.

Здесь, в лоне его собственной семьи, как под увеличительным стеклом, проступают коренные свойства его натуры, его глубинные человеческие черты. То есть то, на чём тоже зиждется его искусство и без чего его художественная вселенная, очевидно, выглядела бы иначе.

Можно сказать, что и сама «незнаменитая» личность Павла Исаева именно этим и замечательна. Он любопытен сам по себе – впрочем, как любой человек. И в этом сугубо человеческом качестве он равновелик Достоевскому. Оба они выступают на равных, ибо сотворивший их Бог не руководствовался теорией, согласно которой мир делится на «имеющих право» и всех остальных.

Конечно, Павел Исаев – не родной сын. В нем Достоевский не может различить «голос крови» ( своей крови). Но пасынок – с девяти лет член его первой семьи. После смерти Марьи Дмитриевны семья эта состоит всего из двух человек. Паша воспитуем отчимом: вообще присутствие мальчика, а затем юноши и взрослого мужа в его жизни постоянно и велико.

Достоевскому не удалось «полномасштабно» воспитать собственных детей: он ушёл, когда им было ещё далеко до совершеннолетия. Паша – единственный, кто находился столь долгое время в поле его родительского внимания. По «стажу» пребывания внутри семейного круга, рядом с Достоевским (даже учитывая их пространственные отдаления) он, пожалуй, превосходит других домашних.

Подчёркивание отрицательных свойств приёмного сына – действительных или мнимых – традиция, в значительной степени восходящая к членам второй семьи . И если в меру сдержанная (помнящая как о литературных приличиях, так и о здравствующих детях обсуждаемого лица) Анна Григорьевна в своих воспоминаниях делает упор на легкомыслии, заносчивости и лености Павла Александровича, то свободная от этих условностей её дочь Любовь Фёдоровна помимо прочего предъявляет ему укоры антропологического и физиологического порядка.

Именуя сына «белокожей негритянки» (так она аттестует М. Д. Исаеву, которая якобы тщательно скрывала свое происхождение) [991]«почти мулатом», дочь Достоевского добавляет: «У него была жёлтая кожа, чёрные, с блеском, волосы, он вращал глазами, как это делают негры, энергично жестикулировал, принимал неожиданные позы, был злым, глупым и бесстыдным, плохо мылся и от него скверно пахло» [992].