Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Однако цензурная история моножурнала Достоевского не может всё же не вступить в противоречие с довольно распространённой точкой зрения, согласно которой в 1870-х гг. Достоевский-публицист, а иначе говоря – его «Дневник писателя», являлся прямым рупором правительственных кругов, идеологически обосновывающим все повороты «реакционной политики» последних лет царствования Александра II [253].

Характер столкновений Достоевского с цензурой наводит на мысль о неслучайности подобных конфликтов: несмотря на субъективные устремления самого писателя, его публицистика содержала, по-видимому, такие моменты, которые не могли не вызвать определённой насторожённости у власть предержащих. Надо отдать справедливость Ратынскому – его служебная интуиция оказалась на высоте, его социально-охранительный инстинкт срабатывал безошибочно, в его цензурных придирках несомненно была «своя система».

Таким образом, взаимоотношения Достоевского с правительственной цензурой в последний период его жизни являются частью более широкой проблемы – отношения писателя к власти [254]и, с другой стороны, степени воздействия государства на духовный мир автора «Братьев Карамазовых».

Следует, однако, задаться вопросом: обладал ли «Дневник писателя» некой нравственной доминантой, неким ядром, которые определяли бы его особую роль в духовной ситуации 1876–1877 гг.?

Весной 1875 г. вспыхнуло славянское восстание в Герцеговине, летом того же года оно охватило Боснию; весна 1876 г. ознаменовалась резнёй, учинённой турками над мирным населением Болгарии; вслед за этим маленькая Сербия объявила войну Блистательной Порте; наконец, 12 апреля 1877 г. выступила Россия: русские войска перешли Дунай.

Такова внешняя последовательность тех драматических событий, которые вызвали исключительно бурную реакцию русского общества и надолго приковали его внимание к событиям на Балканах.

«Вечный» восточный вопрос вступил в новую критическую фазу.

Кульминация восточного кризиса совпала по времени с периодом, быть может, наиболее активной журналистской деятельности Достоевского. Никогда прежде его публицистическое творчество не достигало подобного размаха.

В идеологическом комплексе «Дневника писателя» восточный вопрос занимает особое место. Это тот идейно-композиционный стержень, который пронизывает большинство выпусков «Дневника» и вокруг которого в той или иной степени группируются почти все остальные части издания.

Чем объяснить это обстоятельство?

Восточный вопрос заключал для Достоевского ни с чем не сравнимую глобальную значимость, далеко выходящую за рамки заурядных политических комбинаций. «Одним словом, – писал автор “Дневника”, – этот страшный Восточный вопрос – это чуть не вся судьба наша в будущем. В нём заключаются как бы все наши задачи и, главное, единственный выход наш в полноту истории» [255].

Никто из современников Достоевского не ставил вопрос таким образом и в таком объёме.

Какой же именно аспект восточного вопроса наиболее глубоко преломлялся в сознании Достоевского?

Это реализация исторического предназначения славянства в мировом историческом процессе, это «идея славянская… идея… судеб человеческих и Европы» [256]. Автор «Дневника» как бы сопрягает факты текущей действительности с «мировой гармонией», с «конечными» мировыми целями: об этом мы уже говорили выше. Либеральная критика упорно подчёркивала реакционные стороны «Дневника писателя», акцентируя внимание на «агрессивности» его внешнеполитических тенденций. Традиция эта весьма живуча: некоторые исследователи склонны даже ставить знак равенства между взглядами Достоевского на славянский вопрос и «восточной» политикой царского правительства.

Не менее живуча и другая точка зрения, согласно которой позиция Достоевского в славянском вопросе не выделяется из общей достаточно аморфной программы поздних славянофилов и нередко отождествляется с последней. Говоря о его публицистике, как правило, подчёркивают скандальность отдельных положений («Константинополь должен быть наш» и т. д.) – без их всестороннего анализа, вне связи с целым.

Правда, никто не ставит под сомнение искренность Достоевского и его сочувствие борьбе славянских народов. Но подобное сочувствие было в 1876–1877 гг. характерно для самых различных кругов русского общества. Своеобразие позиции Достоевского, её социальные и нравственные нюансы совершенно неразличимы в общем «патриотическом поле».

Не пришла ли пора глубже разобраться в этом вопросе? Слов нет, Достоевский воспринял многие существенные стороны славянофильской доктрины и нередко опирался на неё в своих рассуждениях. Терминология его статей нередко соответствует канонам славянофильской школы.

Однако необходимо выяснить, какое конкретное содержание вкладывал Достоевский-публицист в стабильные фразеологические конструкции и привычные, казалось бы, понятия, бывшие на общественном слуху.

Реальная политическая обстановка весной и летом 1876 г. складывалась таким образом, что речь могла идти либо о решительном освобождении балканских народов из-под гнета Оттоманской империи, либо об увековечении турецкого владычества.

Между тем западная дипломатия всячески стремилась оттянуть развязку, утопить восточный вопрос в бесконечных и бесплодных переговорах, пойти на сделку с Турцией за счёт её восставших подданных. Достоевский, писавший свои романы «руками, дрожащими от гнева», великий ходатай за всех униженных и оскорблённых, остаётся верен себе и в своем «Дневнике». С величайшим негодованием, с глубокой личной болью говорит писатель о равнодушии к борьбе славян, о невозмутимости официальной Европы, которая ждёт, «когда передавят их всех, как гадов, как клопов, и когда умолкнут наконец все эти отчаянные призывные вопли спасти их, вопли – Европе досаждающие, её тревожащие» [257].

Но и правящие круги России не спешили ввязываться в грозящие непредвиденными осложнениями балканские дела. А. А. Краевский писал А. Д. Градовскому: «У нас о войне не хотят слышать и собираются преследовать карами эту мысль в печати. Мне удалось слышать такое изречение от лиц, собственноушно слышавших его: “Я изо всех сил стараюсь улаживать мирное разрешение дела, а печать хочет меня поссорить с Европою; это нельзя допустить”».

Александр II, прочитавший приведённое письмо в перлюстрации, не замедлил засвидетельствовать истинность изложения Краевским его монарших намерений. «Весьма здравые мысли, – начертал император, – и совершенно согласные с моими» [258].