Владимир Воейков - С царем и без царя

Логика погромщиков была весьма своеобразна: в одной из конюшен конного завода стоял на пенсии мой серый выводной ирландский мерин, служивший мне все время командования лейб-гусарами. При распределении находившихся в конюшне лошадей один из погромщиков, подойдя к деннику этого коня, заявил: «Ты эфтого не трож — эфто анаральский». Но на следующий день мой любимый конь разделил участь остальных лошадей и был уведен со двора...

Городские домовладельцы, радовавшиеся, что согласно социалистическим принципам национализации подлежат только земли, были очень неприятно поражены извещением о национализации и домов. Капиталисты, продолжая владеть документами на свои капиталы, капиталов больше не видали.

Экономическая эволюция, предпринятая диктатурой пролетариата, обрадовала неимущих ненадолго: в первые дни «коммунистического рая» жизнь для восторгавшихся новым строем была, по-видимому, организована идеально; комнаты в центре города в бывших барских особняках были бесплатно предоставлены рабочим пригородных фабрик; трамвайное сообщение было даровое; пользование почтой — бесплатное; и, сверх всего, концерты и театральные представления предлагались по даровым билетам. Единственное, что совершенно отсутствовало, это были продукты питания.

В очень скором времени восторги стали утихать: в квартирах прекратилось водоснабжение и отопление; трамваи разладились настолько, что перестали ходить; почта совершенно не доставляла писем. В бывших императорских театрах публика зимой должна была сидеть в шубах, а бедные актеры замерзали на сцене; единственные существа, которым в них привольно жилось, были насекомые в несметном количестве, после каждого представления разносимые публикой по домам. И постепенно обитатели рая стали понимать, что от разорения имущих классов бедный люд ничего не выиграл, а, наоборот, сам начал переживать последствия экономической разрухи в еще более острой форме. Среди масс постепенно появлялось сознание, что коммунизм, социализм, демократизм и прочие «измы» есть нечто негодное...

5 января рабоче-крестьянская власть в оправдание своих принципов свободы разогнала Учредительное собрание. Положение делалось все более и более беспокойным, и я решил под чужим именем переехать в другой район города. Но моя конспирация в момент входа в дом потерпела полнейший крах: отворивший мне дверь швейцар зычным голосом произнес: «Здравия желаю вашему превосходительству». На мое изумление, откуда он меня знает, он ответил, что подавал соуса на гусарских обедах, на которых присутствовал Его Величество.

Императрица Александра Федоровна.

Мы с женою получили возможность сноситься с царской семьей и, к нашему громадному счастью, даже посылать в Тобольск посылки, содержание которых обыкновенно долго обсуждалось на нашем семейном совете: с одной стороны, хотелось послать то, что могло бы доставить удовольствие, а с другой — объем посылок должен был быть очень невелик. Раз я послал государю его любимые турецкие папиросы, — конечно, не такого качества, как получавшиеся им в подарок от турецкого султана; а иногда удавалось посылать веши. Писем писать я не решался, не имея твердой уверенности в том, что они не будут перехвачены. Жена была смелее и изредка писала императрице. В уцелевших у нас бумагах сохранилось письмо императрицы к моей жене от 2 марта, которое и привожу здесь, давая в скобках некоторые пояснения:

«2/15 марта 1918 г.

Милая Нини,

самое сердечное спасибо за хорошее письмо — так обрадована была наконец иметь от вас всех известия. Надеюсь, что мадам Зизи (обер-гофмейстерина Е. А. Нарышкина) передала всем привет. Бедный папа! (граф Фредерикс). Больно его таким видеть, скажите ему, что хозяйка (государыня) целует «Нусскнакер» (граф Фредерикс) и часто с любовью его помнит и надеется, что еще увидимся, что не надо падать духом — Господу Богу все возможно и он еще дорогую Родину спасет. Попросите его приобщиться Святых Тайн — скажите это от меня, он знает, что я ему это всеща напоминала, когда ему было особенно тяжело на душе. — Ученик (наследник) сердечно кланяется и благодарит за снимок, который теперь в кармане носит. По глазам видно, что он пережил. Как я рада, что Вы мою любимую подругу (А. А. Вырубову) видели — новое большое горе — смерть отца. Ужасно тяжело вам всем — болезни — больно думать все, что переживаете. А нам лучше всех живется. — Были весенние дни, теперь опять 17—20 градусов мороза, но на солнце очень уже тепло — они даже немного загорели. На дворе усердно дрова рубят и колят. Много учатся — время скоро бежит — 7 месяцев уже, что сюда переселились. Тяжелая годовщина сегодня. Но Господь милостив. — Как у Голого (так называл меня наследник за мою лысину) глаза? И сердце? Передайте ему и всем вашим наш искренний привет. — По вечерам муж читает нам вслух — мы вышиваем или играем в карты. — Иногда выхожу, когда не слишком холодно, даже два раза наслаждалась сидя на балконе.

Что мой брат (т.е. Германия) недалеко от вас, мне особенно тяжело!!

Изу (баронессу Буксгевден) только издали видим!

Очень рады знать, что котик здоров, благодарим Вас, что так хорошо за ним смотрите. — Можете ли быть ангелом, т.к. на островах живете, и переслать письмо Ольге К. (королева греческая — Ольга Константиновна), — почта не идет, а этим образом могу ее за письмо поблагодарить.

Прощайте, нет, до свидания, милая Нини, — Господь с Вами. Крепко целую ».

Это письмо перенесло меня в давно прошедшие времена, когда так часто приходилось видеть императрицу, и ее образ предстал как живой. Вспомнилась ее величественная царственная осанка, ее серо-голубые большие глаза, в которых всегда отражалась какая-то глубокая печаль. На многолюдных собраниях природная застенчивость императрицы придавала ей вид страдальчески-холодный, как будто бы она была чужда всему, что вокруг нее происходило. Это было одной из причин, по которой мало знавшие императрицу считали ее гордою и недоступною, совершенно не понимая, что она хорошо себя чувствовала только там, где могла приносить утешение и облегчать страдания людей; пустые же светские разговоры ее только тяготили. Она не обладала умением каждому любезно, приветливо улыбаться и тем приковывать к себе симпатии масс.

Если бы императрица Александра Федоровна при своей красоте и величественности имела дар обвораживать всех к ней приближавшихся, она, как я об этом упоминал, не встретила бы со стороны высшего общества того недоброжелательства, которое, разрастаясь все больше и больше, заставило ее уйти в себя и искать общения с людьми менее родовитыми, но казавшимися ей более простыми, сердечными и естественными.