Владислав Иноземцев - Бесконечная империя. Россия в поисках себя

Стремясь сделать ставшую совершенно разношерстной уже в первой половине XIX века империю более управляемой, российская политическая элита во второй половине столетия начала ее пересборку — своего рода переформатирование на основе общей национальной идеи. Этот процесс резко интенсифицировался на фоне восстания в Польше в 1863 г., подавление которого было чревато для Российской империи серьезными международными осложнениями [561]. Обоснование такого курса можно обнаружить в работах близкого к правительству консервативного публициста М. Каткова, который, возмущаясь утверждением о существовании русских и украинцев как двух отдельных наций, писал: «Возмутительный и нелепый софизм… будто возможны две русские народности и два русских языка, как будто возможны две французские народности и два французских языка» [562]. Важнейшим инструментом сплочения имперского целого М. Катков считал язык и предлагал перевести иудейское и католическое богослужения на русский, а также начать преподавать его во всех конфессиональных учебных заведениях империи; в качестве идеала он называл Францию, которая добилась желанной однородности: «Народонаселение Лотарингии, Альзаса, Франшконте, Прованса, Русилльона, все променяли свое имя на это великое имя французов, которым они гордятся» [563]. Словом, М. Катков одним из первых представил видение империи как государства русского народа [564], в которое открыта дорога любому этносу.

Полемика, шедшая в российских журналах второй половины XIX века, естественным образом задавала еще одну важную тему: поиск принципиального ядра ( core ) России. На этом пути русские публицисты делали поразительные выводы, разумеется, считая Киев одним из форпостов этого ядра вместе с Волжским регионом, но отказывая в этом, например, Крыму [565]. В целом к концу XIX столетия обнаруживалось следующее разделение земель, например, Западного края: «исконно русские земли» (к которым явно причислялась Украина), «не относящиеся в строгом смысле к русским» территории, однако интегрированные в империю (как, например, литовские), и «этническая земля поляков», которая была враждебна — а значит, и не нужна [566]. Не слишком поворотливая имперская машина в царствования Александра III и Николая II постепенно усваивала эти концепты и начинала воплощать их в жизнь, причем не только в Западном крае.

Имплементация эта началась прежде всего на символическом уровне. В «Манифесте о незыблемости самодержавия», обнародованном 29 апреля 1881 г., Россия маркирована именно как «земля Русская» [567], что подчеркивало преемственность нового императора от допетровского прошлого. В гвардейских полках вводились новые военные атрибуты с иконами святых и православными крестами. Как отмечалось в исторической литературе, «ощущение, что православие теперь означало имперское единство и государственное сознание, распространилось и на высших уровнях русской военной иерархии» [568]. От символических игр правительство Александра III довольно быстро перешло к вполне конкретным шагам во внутренней политике. Так, например, в Польше был введен закон, согласно которому преподавание всех предметов, кроме богословских и польского языка, должно было вестись на русском. Ученикам было запрещено говорить по-польски даже вне уроков, если они находились в школе [569]. Была упразднена униатская церковь, предпринимались серьезные попытки русификации католического богослужения — ни к чему, впрочем, не приведшие [570]. Также были усилены ограничения для «лиц польского происхождения» приобретать земельные наделы [571]. В то же время Александром III была предпринята попытка «русификации» остзейских провинций. Местное дворянство, немецкое по происхождению, обладало автономией в суде и системе управления — но при новом императоре акцент был сделан на интеграцию данных земель в российское право и снижение до минимума автономии местных губернских учреждений (при этом власти пытались опереться на латышей и эстонцев, находившихся к конфликте с остзейским дворянством) [572]. Стоит заметить, однако, что такое противопоставление было не до конца эффективным, так как назойливый православный прозелитизм и гонения на лютеранских пасторов вызывали общее раздражение со стороны всего местного населения [573]. Вскоре насильственное обращение лютеран, буддистов и мусульман в православие достигло такого масштаба, что породило недовольство даже в рядах сановников. Так, государственный секретарь А. Половцов в своем дневнике записывает: «Поклонение самовару, квасу, лаптям и презрение ко всему, что выработала жизнь других народов; идя по этому пути, разыгрывается травля всего, что не имеет великорусского образа; немцы, поляки, финны, евреи, мусульмане объявляются врагами России, без всяких шансов на примирение и совместный труд» [574].

Внезапная смерть Александра III и воцарение последнего императора Николая II практически не изменили общий подход — скрепление империи через ее «национализацию», «собирание» ее вокруг русского народа. В каких-то вопросах новый император оказался даже более последовательным: так, например, именно на николаевское царствование приходится пик давления на Финляндию. Если ранее говорилось об «интеграции» правовых систем, расширении действия русских чиновников, уравнивании в положении финнов и русских, то теперь пришло время наступления на финскую автономию: согласно одному из готовившихся проектов любые решения финского сейма подлежали обязательному утверждению соответствующего российского министра [575], а с 1901 г. фактически ликвидировались автономные вооруженные силы Финляндии, включенные в состав российской армии. Как отмечалось, здесь концепция империи как национального государства столкнулась с представлением о Финляндии как составной части Российской империи, не входящей при этом в состав Российского государства [576]. Стоит отметить, что смена курса выглядела парадоксально, так как именно русские власти на протяжении всего XIX века много сделали для ослабления и даже искоренения шведского влияния в Финляндии, развития финского языка, открытия финских школ и издания местных газет [577]. Неудивительно, что в начале XX века курс на «поглощение» Финляндии отозвался убийством финляндского генерал-губернатора Н. Бобрикова [578]— в ответ на что министерством П. Столыпина в 1910 г. компетенции финского сейма были урезаны.

Катастрофа, постигшая Российскую империю в борьбе с Японией, ускорила революционный взрыв, известный как Первая русская революция 1905–1907 гг. Начавшаяся с расстрела русских рабочих в Санкт-Петербурге в 1905 г., она получила серьезную поддержку на национальных окраинах империи — при этом размах стачечного движения в Польше, Финляндии, балтийских провинциях и Закавказье заметно превосходил масштаб борьбы в центре России. Население провинций было мотивировано различными соображениями: поляки и финны мечтали о создании независимых государств, в то время как литовцы, латыши и армяне ограничивались умеренными требованиями культурной автономии [579], — однако нет сомнения, что в революции 1905–1907 гг., своеобразной «весне народов» Российской империи, метрополия, заигравшаяся в подчеркивание своей национальной идентичности, всерьез столкнулась с иным проявлением «нации» как демократического начала. Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка» от 17 октября 1905 г. даровал подданным Николая II целый ряд гражданских прав, включая свободу союзов [580]. Неудивительно, что известные монархические партии — «Союз Михаила Архангела» и «Союз русского народа» — выступали с позиции очень близкой к правительственной и, не будучи стесненными прежними рамками, выражались даже более откровенно. «Союз русского народа» требовал закрепить в основных законах доминирование русского народа [581], а «Союз Михаила Архангела», во многом повторяя эти пункты, отдельно уточнял, что «никакого различия между великороссами, белорусами, малороссами и червоноруссами не признает» [582].