Эрнест Лависс - История Франции в раннее Средневековье

Тщетно пытались установить, не принадлежат ли ему и другие речи сборника. Одно несомненно, что все они сочинены его современниками и большинство — его коллегами. Сам сборник, по-видимому, составлен в Отене как документ в пользу Отенской школы и ее преподавания, II, как таковой, прекрасно характеризует требования ораторского искусства в эту пору и в этой среде.

Нам, конечно, не может нравиться это парадное, официальное, придворное красноречие, по образцу Панегирика Плиния, который поэтому и фигурирует в начале сборника, и приемы которого повторяются в неловких подражаниях, доводящих их до карикатурности. Все отталкивает в этом потоке похвал, где гипербола соперничает с глупостью, где изысканность формы прикрывает убогость содержания. Но следует быть справедливым. Не все лживо в этих надутых похвалах, не все пусто в этой в общем-то бедной мысли. Из-за условных тем просвечивает искреннее чувство, верная мысль, несколько оправдывающая эту плохую риторику и располагающая нас к снисходительности. Здесь прорывается горячий патриотизм, который иногда выражается с захватывающей силой, законное чувство благодарности к императорам, при всех своих отрицательных сторонах сумевших задержать гибель Империи и обеспечить Галлии давно утраченный мир. Сам стиль не без достоинств. Он заимствуется из хорошего источника, основан на хорошей цицероновской традиции, хотя лишен оригинальности и отзывается школой, а не жизнью. Неприятен в нем избыток некоторых особенностей: монотонная и манерная изысканность, непоколебимое самодовольство во всех приемах и ухищрениях мастерства. Но как ставить это в вину последним фанатикам античной цивилизации? Их искусство во всех его мелочах воплощало все, чему угрожали успехи варварства. Риторика, как было удачно замечено, была своеобразной формой римского патриотизма.

Поэзия этой эпохи представлена Авзонием. Около 260 года, в эпоху Тетрика, благородный эдуй Агриций, замешанный в политических событиях эпохи, подвергся проскрипции и бежал в Аквитанию, в город Дакс, где для добывания средств к существованию эксплуатировал кое-какие познания во врачевании и колдовстве — последние остатки друидической мудрости. Здесь он женился и имел сына и трех дочерей. Этот сын, Арборий, сделался адвокатом, а потом профессором в Тулузе и попал воспитателем в императорскую семью. Одна из дочерей вышла замуж за врача Юлия Авзония, который поселился в Бордо и сделал блестящую карьеру. Впоследствии он получил иллирийскую префектуру. От этого брака в 310 году родился Децим Магн Авзоний — слава семьи. Нам известна его жизнь. Она представляет полное сходство с судьбой его дяди Арбория, имевшего на него большое влияние. Только он поднимался медленнее и достиг более высоких степеней. В качестве профессора он 30 лет преподавал в своем родном городе. Только в 369 году воспитание молодого Грациана послужило для него ступенью к высшим должностям. Под конец жизни, осыпанный почестями и богатый, он опять вернулся в родной город. У него было несколько вилл около Бордо, Пуатье, Сента. Здесь проводил он свою жизнь, счастливый, уважаемый, окруженный семьей, учениками, друзьями, работая, сочиняя стихи. Лучшие его произведения относятся к этому периоду.

Безупречный мастер, Авзоний в совершенстве владеет техникой своего искусства, изобретая самые сложные, самые странные комбинации стиха, вроде цепей, где каждая строчка оканчивается односложным словом, повторяющимся в начале следующей. Темой подобных ухищрений является прославление числа три, правлений цезарей, формулировка сентенций семи мудрецов и т. д. Верный традициям школы, он копирует Вергилия, Марциала, чьи двусмысленные эпиграммы находят в нем холодного подражателя. Эти школьные упражнения, эти тяжеловесные игрушки не исчерпывают его творчества. В его сборнике попадаются вещи, не лишенные изящества и грации, хотя не отмеченные особенной вдохновенностью или полетом воображения. Маленькое стихотворение о розах могло бы вдохновить Ронсара. Поэма о Мозеле заключает красивые картинки, удачно схваченные пейзажи. В них чувствуется, и этим особенно интересен Авзоний, та жилка личного, интимного, которая является чем-то новым для античной литературы. Он рассказывает о себе самом с легкой небрежностью, напоминающей его земляка Монтеня, тонко и живо рисуя детали своей повседневной жизни. Он обаятелен, когда предается просто и искренно настроениям своей привязчивой и честной натуры. Здесь человек гармонично сливается с поэтом. Его отец, жена, дети, учителя: все, кого он любит или любил, уголок, где он провел детство, его милый Бордо, — все это его искренно вдохновляет. — «Привет тебе, маленькое наследие, царство моих предков, которое мой дед, прадед и отец возделали своими руками. Увы, как бы желал я, чтобы оно досталось мне вместе с любимым человеком. Теперь моим уделом является труд и забота, — прежде отец представлял мне удовольствия, а себе брал остальное»… «Давно уже упрекаю я себя за холодное молчание о тебе, о, моя родина! Ты, славная твоими винами, твоими цветами, твоими великими людьми, нравами и умом твоих граждан, благородством твоего Сената! — тебя я еще не воспел… А между тем Бордо дал мне рождение, тот Бордо, где небо ясно и кротко, где щедро орошаемая земля производит богатство, Бордо — с долгой весной, с короткой зимой, с тенистыми холмами!.. Бордо принадлежит моя любовь, если Риму принадлежит мое почтение. Там я был консулом, там мое курульное кресло, но здесь — моя колыбель…» — Наконец, вот его поздравительное письмо ко дню рождения внука, о воспитании которого он нежно заботился: «Улыбнись моей старости! О, если б она могла еще отодвинуться от рокового конца, если б она могла продлиться безболезненно, и мне дано было принять участие в твоих радостях и видеть еще угасающие светила, прежде чем сойти в могилу. Да, дорогой внук! Возврат твоего дня рождения дает мне двойную радость, заставляет живее чувствовать счастье жизни, потому что слава твоя растет с прекрасным твоим возрастом, и я, старик, могу видеть тебя в цвете юности».

Конечно, эти излияния раздуты искусственной амплификацией, но в них много искреннего и трогательного. Эти нюансы тонких и нежных чувств, этот мягкий романтизм обличает в Авзонии настоящего галла, известными сторонами он уже современный француз.

Авзоний — христианин, но его религия довольно поверхностная, занимает немного места и в его жизни, и в его стихах. Его естественный оптимизм, его веселость не мирятся с христианским унынием. Проблемы, разрешение которых сулит вера, не смущают его спокойствия. Настоящий предмет его поклонения — это литература. Его сердце и воображение остались языческими. А между тем мир менялся вокруг него. Варвары, о которых он не думал в своем мирном убежище, были снова у ворот Империи — на этот раз для того, чтобы ворваться в них и утвердиться в ней окончательно. Св. Мартин потрясал Галлию своим огненным словом и совершал обращения массами. Из этой моральной революции рождалась литература, которая озарила последним сиянием галло-римскую культуру, но которая, будучи резко враждебной паганизму, имела в распоряжении для всего с ним связанного — только анафемы. Она принадлежит уже иному веку, и мы не будем переступать через его порог. Авзоний знал первых его представителей. Он видел, как его любимый ученик Павлин, — Павлин Ноланский отрекся от мира и предался Господу. Это было для него большим горем. Письмо, написанное по этому поводу, следует считать одним из лучших его произведений. Никогда у него не было более проникновенного тона, но его доводы удивительно наивны. В глубоких мотивах решения своего ученика старый книжник не понял ничего.