Эрнест Лависс - История Франции в раннее Средневековье

Этот факт был исключением в судьбах галльских школ этой поры. Никогда не жили они более полной жизнью, чем в IV веке, который был для Галлии веком воскресения. Правительство осыпало ее милостями. Только центр тяжести несколько переместился, вслед за перемещением политической жизни к северу. Уже при Марке Аврелии Фронтон говорит о Реймсе, как вторых Афинах; а рядом с ним на имя очага просвещения начинает претендовать Трир. Императоры, поселившиеся в нем, всячески стараются привлечь знаменитейших учителей, давая им большое жалованье. Впрочем, в духовной жизни Трир всегда занимал второстепенное место. Тревожное существование на границе, угрожающая близость варварства не давала возможности свободно отдаваться умственному труду. Он нашел более благоприятное убежище на другой оконечности Галлии.

Аквитания находилась в этом смысле в особенно выгодном положении; от грома войн, наполнявшего Лионскую и Белгику, до нее доходило только слабое эхо. Благодаря этой тишине и хозяйственному процветанию, она могла стать последним приютом античного знания. Слава ее риторов гремела повсюду. Она снабжала ими Италию и Восток и вводила их в качестве воспитателей в императорскую семью. Блаженный Иероним уделяет им место в своей хронике, и Симмах, самый блестящий представитель латинского красноречия в эту эпоху, в высокопарных выражениях признает все, чем он обязан их урокам [239].

Тулуза, Ангулем, Пуатье, Ош, Нарбонна, которая в этом отношении связывается с Аквитанией, также имели славные школы, но их затмевала слава Бордоской, которую и мы знаем лучше всего, благодаря описаниям Авзония, одного из замечательнейших ее учеников, а впоследствии — профессоров. Под конец жизни мысль его с благодарностью переносилась к воспоминаниям об учителях его и товарищах, и он посвятил им ряд заметок и портретов в стихах, живо рисующих то, чем был университет, аудитория — в эту пору и в этой части римского мира.

Особенно поражает нас, что обыкновенно все эти люди занимают очень высокое положение в тогдашнем обществе. Они богаты, — снискав себе это состояние своей профессией, притом не столько благодаря жалованью, которое, впрочем, всегда могло быть выше установленного минимума [240], сколько благодаря другим доходам: подаркам родных ученика и особенно плате с записи студентов, взимаемой в пользу профессоров, причем ее цифра была пропорциональна знаменитости последних. Кроме того, они были освобождены от всех налогов, лежавших такой тяжестью на остальном населении. К богатству присоединялся почет: члены курии, декурионы и магистраты, — они занимали первое место в рядах аристократии. Некоторые, став известными императору, достигали высших государственных ступеней. Непотиан из Бордо, Эксуперий из Тулузы были губернаторами провинции. Авзоний, учитель Грациана, получил титул комита, в 376 году он был назначен префектом претория в Италии и Африке, в 378 году — в Галлии, в 379 сделан консулом, — в ту пору, правда, только почетный, но самый блестящий сан. Мы уже говорили о блестящей карьере Евмена и Евгения, которого Арбогаст сделал императором.

Студенты были многочисленны. Они имели свои корпорации, свои знамена, свои собрания, веселые и шумные. Они принадлежали в большинстве случаев к аристократии, к крупной буржуазии. (Впрочем, факт установления Александром Севером стипендий для учеников заставляет несколько ограничить это утверждение). Высшие классы, не имея исхода ни в торговле, которая была предоставлена вольноотпущенникам, ни в армии, все больше заполняемой варварами, бросились на административную карьеру, где новая система увеличила число мест, а доступ к ней давала школа. Адвокат фиска, секретарь канцелярии, префект претория прежде всего должен был быть образованным человеком. Недаром императоры покровительствуют школам, следят за успехами и поведением студентов: в этой молодежи воспитывалась их будущая бюрократия. По всем этим соображениям, наука окружена была любовью и почетом, доходившими до поклонения.

Характер данного образования по-своему выражает отрицательные стороны данного разлагающегося мира, но оно не исчезнет вместе с этим миром и наложит свой отпечаток на средневековые школы, в известных элементах своих оно доживет и до наших дней.

Школа, вроде бордоской и отенской, не была университетом в нашем смысле. В ней соединялись занятия высшего характера с подготовительными — грамматика с риторикой. Грамматику понимали не в ее тесном значении. Как замечает уже Квинтилиан, в нее входили две части: искусство правильной речи и толкование авторов латинских и греческих, причем нередко начинали с последних, предпочитая остальным Гомера и Менандра. Чужой язык не всегда приходился по вкусу ученикам. Авзоний признается, что недолюбливал его в детстве. Но он занимал почетное место в образовании: единственные учителя — не галлы, которых мы встречаем в Галлии, — происходят из Греции. Из латинских поэтов на первом месте стоял Вергилий, уже тогда очень популярный; затем, далеко не в такой степени любимые, Гораций и Теренций. Прозаиков ценили меньше, и отсутствие этой твердой, здоровой пищи сильно чувствовалось на складе образования. Но самым большим злом было отсутствие систематизированных положительных знаний. Конечно, объяснение авторов было не чисто словесным. Оно предполагало разнообразный комментарий — географический, исторический, философский и даже естественнонаучный. Но все эти знания сообщались только попутно — по поводу текстов. Они не составляли связного целого и не побуждали к самостоятельным исследованиям. Эрудиция заключалась в пережевывании сочинений Варрона. Это — та самая бесплодная экзегеза, то преклонение перед книгой и буквой, которое будет угнетать мир в век схоластики.

Те же черты характеризуют высшие ступени образования. Нас поражает узость программы: науки уже нет, — она подорвана ростом мистицизма; кроме того, римляне и прежде ценили ее только ввиду практических ее приложений. Философии также нет: на Западе всегда относились к ней с некоторым недоверием, оставляя монополию на нее афинской школе. Самое право, — создание и наиболее прочное наследие Рима — имело серьезных представителей только в двух столицах и в школах Бейрута. Оставалась риторика, как комментирование предложенных текстов и развитие поставленных тем. К этому сводилось все обучение. Красноречие, бывшее мужественным искусством в античном обществе, стало пустым и поверхностным развлечением. Оно свелось к условным приемам, где изящество фразы прикрывало отсутствие содержания. Эта дисциплина, изучаемая ради нее самой, ставшая целью, оторванная от серьезного содержания, являлась бесплодной и опасной работой, обедняющей и вместе обременяющей мысль. Когда мы видим плоды этой работы в наиболее популярных произведениях той эпохи, — в речах Гимерия, в панегириках Евмена, в большей части стихотворений Авзония, когда мы видим, как все это лишено сущности и мысли, — мы готовы, приписать этому образованию известную долю вины в общем упадке и разложении Империи.