Эрнест Лависс - История Франции в раннее Средневековье

Зато галлы всегда отличались в художественной промышленности, и эта традиция сохранилась и после завоевания, испытав, правда, в значительной степени эллинское влияние. Конечно, мы не упоминаем о реннской золотой патере, ни о серебряных вазах, найденных в Берне и Гильдесгейме. Все это произведения мастерских Александрии, — в лучшем случае, выписанного оттуда художника. Но несомненно, что александрийские мотивы вызывают подражания. Они появляются на красной глиняной посуде, так называемой самосской (собственно итальянского происхождения), которая начинает массами фабриковаться в Галлии, в целом ряде мастерских, как в Лезу, Виши и Тулоне. Отсюда же расходилась масса фигурок, неумелых подражаний произведениям греческих коропластов, которые представляют удивительное сходство с подобными же вещицами, найденными в Сирии и Файуме.

Несмотря на эти влияния, в галльской художественной промышленности чувствуются оригинальные инстинкты расы. Принципы этой промышленности общи были всей северо-западной Европе и резко противоположны принципам классического искусства. Потому-то, может быть, последнее, разом перенесенное в столь чуждую ему среду, и не могло процветать в ней. Тогда как эллинизм создавал прекрасное путем подражания жизни, — в центральной и северной Европе преобладал геометрический стиль, где исключена человеческая фигура, и где самые органические формы превращаются в декоративные мотивы. В нем сильно выражена любовь к ярким краскам и ажурным металлическим украшениям. Эти вкусы, не исчезнувшие в римский период и сказавшиеся на маленьких бронзовых вещах, в общем проявляются робко и только струями, точно поток, показывающийся местами и затем скрывающийся под землей. Но они вскроются с новой силой, когда падение Рима, одряхление его искусства и появление на сцене северных народов словно освободят их от оков чужого влияния и дадут им новый импульс. Тогда мы как бы присутствуем при обратном победоносном наступлении кельто-германского стиля, проявляющегося в черной керамике, в перегородчатой эмали франкской эпохи, в резных пластинках аламаннских и бургундских некрополей. И следя дальше за историей французского искусства, внимательный историк откроет эти национальные элементы в блестящем его развитии в последующие века.

Нигде интимное слияние Галлии и Рима не проявляется так ясно, как в области религии.

Следует отличать религию галлов от религии их священников. Не в обычае римлян было враждовать со служителями чужих религий, так же, как и с самими религиями. Но друиды не были обыкновенными жрецами. Они имели иерархию, главу, правильные периодические собрания. Они выполняли судебные и даже политические функции: все это плохо мирилось с римской властью. Чтобы устранить эту аномалию или, пожалуй, эту опасность, не было нужды в новых законах — стоило только применить существовавшие указы о недозволенных собраниях. Это и сделал Тиберий. Такой именно смысл имеет мера, приписываемая ему Плинием Старшим [245]. Он не уничтожил друидов — так как они будут еще существовать и после него, но он уничтожил корпорацию друидов.

Они подошли под строгость римского закона и в другом отношении. Сенатусконсульт 97 года до P. X. осуждал человеческие жертвоприношения. Август перенес это запрещение на тех галлов, которые были римскими гражданами. Тиберий запретил его всем галлам без исключения. Однако нелегко было разом искоренить этот отталкивающий обычай. Новое запрещение, изданное Клавдием в начале его царствования, было более действенным. В конце концов от этого обычая осталась только безобидная церемония — вид жертвы, которая заключалась в пролитии нескольких капель крови.

Этим ограничилось гонение на друидов, которое нельзя считать религиозным гонением. Оно руководилось отчасти политическими, а отчасти чисто гуманными соображениями. Тем не менее его следствия были довольно решительны. Друиды, лишенные своего корпоративного существования, своих привилегий, своего культа — по крайней мере, той его части, которая действовала на воображение, потрясая его ужасом, потеряли всякий престиж. Запустение их школ, покидаемых ради школ латинских риторов, завершило их падение, отрывая от их клиентелы цвет нации. Они, несомненно, живо чувствовали это унижение. После смерти Нерона они пытались поднять восстание против Рима. После этого мы еще время от времени встречаем их в качестве народных гадателей — или, вернее, гадальщиц. Друидические жрицы предсказывают судьбу Александру Северу, Аврелиану и Диоклетиану: притом еще неизвестно, не следует ли в них видеть наследниц германской Велледы, а вовсе не кельтского жречества. Несомненно одно, что в IV веке осталось несколько семейств, хвалившихся происхождением от друидического жречества. Авзоний говорит о двух своих учителях, предками которых были друиды: один из них был жрецом Белена, что не помешало ему преподавать классическую литературу в Бордо.

Боги пережили своих слуг, преобразившись, как преобразилось все вокруг, т. е. став римскими. К сказанному об этом в первой части мы прибавим немного. Слияние галльских и римских богов, подготовленное отождествлениями Цезаря, сообразовалось с учением древних. Они умели в хаосе мифологий различить их общую основу. Разве римские боги не слились с греческими? Стало быть, и для галльских богов не было унизительным претвориться в образ богов-победителей. Так Галлия приобщалась ко всеобщему синкретизму. Верования сливались, как сливались отечества, и единство религиозное становилось для Империи дополнением политического единства.

Преобразование галльских богов совершилось в номенклатуре и в пластических изображениях. Последнее обстоятельство имело особенно важное значение. Когда галлы хотели воплотить местное божество, они обращались к греческим и римским скульпторам и удовлетворялись образами, освященными греко-римским искусством. Изредка случалось, что галльский символ изменял лицо классического бога. Колесо, став знаком Юпитера, преобразило его в бога солнца. Иногда сам символ путем остроумного приспособления менял природу и смысл. Молот Тараниса, удлиняясь, перешел в скипетр владыки Олимпа. В редких только случаях (например, для Цернунна) создавали оригинальные формы. И в таких случаях странно бывает видеть эти чуждые загадочные фигуры рядом с типами классической иконографии. На реймском алтаре между Аполлоном и Меркурием сидит рогатый бог. На одной из сторон парижского алтаря изображен дровосек, собирающийся повалить дерево, и бык, несущий трех свиней на спине. Дровосек называется Эзус, бык — Тарвос Тригаранус. Как имена, так и атрибуты являются галльскими и очень загадочны. Две других стороны того же памятника представляют Юпитера и Вулкана.