Андрей Ганин - Семь «почему» российской Гражданской войны

Спустя несколько лет после Гражданской войны Троцкий комментировал смысл подобных суровых приказов (в первую очередь, приказов о расстрелах комиссаров): «Это не был приказ о расстреле, это был тот обычный нажим, который тогда практиковался. У меня здесь есть десятки такого же рода телеграмм Владимира Ильича… Это была обычная в то время форма военного нажима» [1298]. Таким образом, речь шла об угрозах.

Окончательно проясняет вопрос важное свидетельство Троцкого, оставленное им много лет спустя, уже в Мексике. Тогда Троцкий посвятил заложничеству отдельный раздел «Революция и институт заложничества» своего очерка «Их мораль и наша», в котором писал: «Не будем настаивать здесь на том, что декрет 1919 г. [1299]вряд ли хоть раз привел к расстрелу родственников тех командиров, измена которых не только причиняла неисчислимые человеческие потери, но и грозила прямой гибелью революции. Дело, в конце концов, не в этом. Если б революция проявляла меньше излишнего великодушия с самого начала, сотни тысяч жизней были бы сохранены. Так или иначе, за декрет 1919 г. я несу полностью ответственность. Он был необходимой мерой в борьбе против угнетателей. Только в этом историческом содержании борьбы – оправдание декрета, как и всей вообще Гражданской войны, которую ведь тоже можно не без основания назвать “отвратительным варварством”» [1300]. Таким образом, Троцкий вновь и уже более определенно высказался, что, несмотря на отдельные случаи арестов членов семей военспецов, более серьезных репрессий в их отношении не практиковалось.

Фактически заложничество членов семьи было крайне жестоким, слишком сложным и при этом неэффективным средством борьбы. Неотъемлемыми составляющими заложничества должны были являться эффективная связь фронта и мест призыва, а также доведение сведений о нем до заинтересованных лиц и предъявление им соответствующих условий освобождения заложников. Требовалось не только установить факт измены, а не простого исчезновения или гибели в сложной боевой обстановке того или иного военспеца (что было нелегко), необходимо было, кроме того, определить местонахождение его семьи (что в случае заранее подготовленной измены было практически невозможно), завязать переписку с тылом о ее аресте, осуществить арест, а затем обнародовать сведения о взятии семьи в заложники и, видимо, выдвинуть какие-то требования. В противном случае механизм не работал. Кроме того, дальше нескольких арестов с последующим освобождением заложников дело не шло.

Изначальный замысел Троцкого, очевидно, сводился к запугиванию тех, кто еще не перебежал к противнику. Возведенными в систему арестами членов семей перебежчиков, наверное, можно было запугать еще колеблющихся военспецов, но едва ли такие действия могли остановить людей, готовых бороться до конца. Реальных рычагов воздействия на белых офицеров, даже оставивших свои семьи на советской территории, у красных не было. Заложничество членов семей белогвардейцев и перебежчиков с предъявлением им требований через линию фронта было бессмысленным и, вероятно, даже не рассматривалось большевистским руководством.

Репрессии против семей уже перебежавших к противнику лиц могли только озлобить перебежчиков, дав им дополнительный стимул в борьбе с большевиками. Активные контрреволюционеры при этом не ликвидировались, а преследованиям подвергались лишь невинные и беззащитные члены семьи. Подобный подход противоречил логике даже наиболее радикальных чекистов, считавших, что «в таком деле половинчатость хуже всего, она озлобляет врага, не ослабив его» [1301].

Именно поэтому в роли заложников в Советской России, особенно в 1918 г., скорее могли оказаться сами бывшие офицеры, нежели их семьи.

В ранг системы репрессии против семей военспецов возвести не удалось. Кроме того, единичные случаи арестов членов семей военспецов практически не имели для них далеко идущих последствий, так как обычно арестованных освобождали. На уровне угрозы заложничество семей действительно выглядело устрашающе, но попытка реализовать эту угрозу провалилась. Красные не располагали данными обо всех семьях белых офицеров и перебежчиков, а учет семейного положения десятков тысяч военспецов оказался слишком сложным и не был должным образом осуществлен. Ведавшие учетом кадров специалисты, по всей видимости, препятствовали взятию семей на учет и саботировали аресты членов семей перебежчиков. Взятие заложников из семей военспецов могло озлоблять бывших офицеров, но не способствовало борьбе с контрреволюцией. Возможно, советское руководство также понимало, что, начав террор против семей, оно рискует столкнуться с ответной реакцией белых.

Итак, в силу ряда объективных причин репрессии в отношении семей военспецов не получили распространения в Советской России. Если бы подобные меры практиковались красными, антибольшевистская печать не стала бы их замалчивать, а, наоборот, многократно преувеличивая, старалась придать им максимальную огласку. Однако ничего подобного не было. Даже в антибольшевистских источниках упоминания о заложничестве семей военспецов единичны, а достоверность их не поддается проверке. Разумеется, нельзя в полной мере исключать отдельных эксцессов в обстановке Гражданской войны, но нельзя не признать, что подобные репрессии не носили системного характера.

Для оценки итогов Гражданской войны и всего советского периода истории России важно детально разобраться в причинах победы большевиков и Красной армии в той войне. Эти причины особенно ярко прослеживаются при сравнительном анализе военной политики большевиков и их противников.

Во главе белых армий стояли в основном старшие офицеры и генералы старой армии. Красные тоже сумели привлечь в свои ряды дореволюционный командный состав, однако обоснованно никогда ему не доверяли всей полноты военной власти, не говоря о власти политической. Военной политикой Советской России руководили сами большевики, а не их военные специалисты. Как показала практика Гражданской войны, большевики оказались лучшими организаторами по сравнению со старым офицерством, которое традиционно отличалось отсутствием инициативы, инертностью и следованием шаблонам. Полковник А.А. фон Лампе писал о генерале А.И. Деникине: «Хотя Деникин и очень порядочный человек, но несомненно узкий и никакого государственного масштаба не имеет… это не диктатор и не повелитель, это честный исполнитель, хотя бы и своих собственных решений, но и только» [1302]. В Красной армии над такими честными исполнителями, даже на уровне высшего комсостава, стояло более чем энергичное политическое руководство, которое успешно занималось координацией политических и военных задач и подталкивало военспецов к активной работе. Политическое руководство белого лагеря было представлено деятелями либерального и эсеровского толка, оказавшимися еще по опыту 1917 г. абсолютно неспособными к созидательной государственной работе в условиях кризиса и обладавшими сомнительной репутацией в глазах офицерского корпуса [1303].