Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

Все слуги Луи-Филиппа хорошо знали его доброту; она была сродни доброте его супруги, о чем остались многочисленные свидетельства. Как-то в 1833 г. он с семьей направлялся в Бурже, чтобы встретить бельгийскую королевскую чету. Почтовый курьер поручил форейтору Верне пройти около королевской кареты. Случилось несчастье, лошади понесли галопом, и он оказался под копытами и колесами. На крики королевы и принцесс карета остановилась. Медика не оказалось. Несчастного могло спасти только кровопускание. Король выпрыгнул из кареты. «Я делал кровопускания в юности, – сказал он, – может, я сейчас вспомню, как это делается… Дайте мне помыть руки». Королю дали платки принцев и принцесс, он вынул из портфеля ланцет и сделал надрез. Потекла кровь, раненый был спасен [175]. Этот эпизод описал Виктор Гюго в «Отверженных»: «Однажды он пустил кровь форейтору, упавшему с лошади; с тех пор Луи-Филипп не выходил без ланцета, как Генрих III без кинжала. Роялисты потешались над этим смешным королем, – первым королем, пролившим кровь в целях излечения» [176].

Король был милостив к своим политическим оппонентам. В начале своего царствования он позволил (тайно) королеве Гортензии и ее сыну Луи-Наполеону несколько дней прожить в Париже, а потом весьма милосердно обошелся с Луи-Наполеоном во время его попыток организовать захват власти в 1836 и 1840 г.

Образ жизни королевской семьи также не вписывался в традиционные представления. Поначалу Луи-Филипп продолжал жить в своем дворце Пале-Руаяль. Об этикете нового двора сразу начали ходить самые странные слухи. Говорили, будто к королеве отныне являются в сапогах, забрызганных уличной грязью, что никто не считает нужным встать, когда встает она, что открывать королеве дверь «уже не модно». Да и сама королева далеко не так строго соблюдала этикет, как прежние государыни, а ведь она приходилась племянницей Марии-Антуанетте! Если раньше концерты в Пале-Руаяле начинались ровно в восемь вечера, без всякой задержки, то теперь королева дожидалась приезда всех «важных шишек» – министров с супругами.

Луи-Филипп хорошо себя чувствовал в родном Пале-Руаяле и в начале царствования не хотел переезжать в Тюильри. Однако в Париже стали поговаривать, будто он не любит королевский дворец и королевские резиденции потому, что не чувствует себя законным монархом. Кроме того, Луи-Филиппу пришлось учесть соображения безопасности: его трон, особенно в первые годы правления, был не слишком прочен. Ему угрожали и слева, и справа, а дворец Пале-Руаяль, окруженный узкими улочками, было бы трудно защитить от бунтовщиков. В конце сентября 1831 г. Луи-Филипп смирился с необходимостью переселиться во дворец Тюильри, защищенный гораздо лучше. Однако стиль общения с гостями и в этой официальной резиденции остался таким же, как и ранее в Пале-Руаяле.

При Июльской монархии существенно сократился придворный штат. К концу 1840-х гг. цивильный придворный штат короля и принцев насчитывал всего 314 человек. Но это не значит, что Луи-Филипп был равнодушен к престижу королевской власти, наоборот: он охотно тратил деньги на украшение королевских резиденций. При нем были обновлены и расширены дворцы в Фонтенбло и Версале [177].

Здоровье монарших особ – это вопрос государственной важности. Как обстояло дело со здоровьем у наших героев? Слухи о «железном» здоровье Николая были сильно преувеличены. Вероятно, они были связаны с тем, что государь обладал недюжинной физической силой. Однажды, когда от криков толпы лошади понесли его сани, он, как вспоминал А.Х. Бенкендорф, «встал на ноги в пошевнях, схватив вожжи, своею атлетической силою скоро успел сдержать лошадей» [178]. В зрелом возрасте он был подвержен резким перепадам кровяного давления, головокружениям, частым простудам, порой переходившим в «горячку». С годами его все сильнее донимали приступы подагры, спровоцированные постоянным ношением форменных сапог. В ноябре 1829 г. Николай перенес тяжелую болезнь, после которой у него навсегда осталась крайняя раздражительность. При этом Николай к докторам обращаться не любил, предпочитая средства народной, а то и нетрадиционной медицины.

Луи-Филипп и в преклонном возрасте отличался крепким здоровьем и большой активностью. Внешне в эти годы короля вряд ли можно было назвать привлекательным, хотя в молодости он был весьма красивым мужчиной. По словам русского публициста, с годами он «одряхлел и сильно страдает грыжею. Лицо его от полноты приняло странную форму, и если б не глаза, в которых отсвечивается много хитрости и ума, то общее выражение его физиономии изображало бы совершенного добряка, неспособного ни к каким хитрым замыслам» [179].

Император Александр I оставил Николаю нечто вроде «внешнеполитического завещания». Его главной заботой была безопасность Европы, в том числе и России, как ее составляющей. Николай I трепетно относился ко всему, что считал наследием старшего брата, и выполнял его заветы с особым усердием. Но при этом черты характера и взгляды государя придавали своеобразия российской внешней политике. Не обладая дипломатическим даром императора Александра, не умея так тонко, как старший брат, вести политическую игру на европейской шахматной доске, Николай делал упор на военный авторитет России в Европе.

Прямота внешнеполитических заявлений Николая на фоне общепринятой сдержанности и утонченности европейского дипломатического языка порой не находила понимания в Европе. Об этом императору было известно из особого внешнеполитического раздела, появившегося в ежегодных «нравственно-политических отчетах» III отделения в 1830-е гг.

Император Николай всегда подчеркивал свое доброжелательное отношение к Франции. Он поддержал готовившуюся королем Карлом X алжирскую операцию. По словам поверенного в делах Франции в России Поля Бургоэна, император говорил ему об этом «с самым жарким сочувствием». Более того, император предложил Бургоэну сотрудничество с российскими военными, предоставив сведения, содержавшиеся в русских архивах по войне с восточными народами [180]. Когда находившийся на учениях Николай I получил известие о первых успехах французской армии в Алжире, то послал за Бургоэном и попросил его сообщить Карлу Х, что он, Николай, обрадован победами французской армии [181].

Июльская революция 1830 г., не ставшая неожиданностью для императора, пугала его не столько тем, что грозила захлестнуть Россию (хотя это, конечно, играло определенную роль), сколько нарушением миропорядка, установленного Венским конгрессом и последующими конгрессами Священного союза. Кроме того, изменения, стремительно происходившие в европейских странах, шли вразрез с тем порядком, который упорно и кропотливо создавал Николай. Он по-прежнему связывал сохранение династии исключительно с незыблемостью традиционного консервативно-политического режима. Понятно, что согласиться с изменениями, происходившими в Европе, Николай Павлович не мог, а потому стремился всячески оградить собственных подданных от «разрушительного» влияния европейских событий.