Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

Часто король брал судебное дело и проводил всю ночь за пересмотром какого-нибудь процесса, полагая, что дать отпор Европе – это очень важно, но еще важнее – вырвать человека из рук палача. Иногда груды судебных дел заваливали его стол; он просматривал их все. Однажды Луи-Филипп, по словам В. Гюго, сказал одному из своих приближенных: «Сегодня ночью я отыграл семерых» [144]. Принципиальный противник смертной казни, Луи-Филипп широко пользовался правом помилования. В частности, в 1836 г. он выпустил из тюрьмы Полиньяка и других министров последнего кабинета Карла X, приговоренных после Июльской революции к пожизненному заключению.

По словам Ж. Берто, для людей, мало знавших Луи-Филиппа, он был настоящей загадкой. В его характере была такая смесь противоречивых качеств, что было очень сложно разобраться в его истинной натуре. Но для тех, кто его хорошо знал, не было никаких сомнений: это был настоящий аристократ, а не буржуа, каким он пытался, и небезуспешно, предстать в глазах французов [145].

Что касается прозвища «король-буржуа», то Луи-Филипп получил его за вполне буржуазный стиль жизни, который он вел как до восшествия на престол, так и после. Стремясь опереться на буржуазию, Луи-Филипп адаптировал к ней свой костюм, свое душевное состояние и нравы. Он принимал у себя представителей оппозиции; своих детей отдал учиться в общественную школу «Коллеж Генриха IV»; он любил гулять по Парижу, по крайней мере в первые годы правления, один. Он рядился в буржуа с головы до ног, и у него это так искусно получалось, что все в итоге согласились с его «буржуазностью». Голова Луи-Филиппа в форме груши, густые бакенбарды, большие глаза, хитрый взгляд – все это не имело ничего общего с королевским величеством, он выглядел как типичный парижский буржуа. Когда он не носил униформу Национальной гвардии, был одет в голубой сюртук с золотыми пуговицами, белый жилет, хлопчатобумажные панталоны, и никогда не выходил без своего легендарного зонтика [146].

С первых дней пребывания на троне Луи-Филипп, стремясь укрепить свою популярность в обществе, постоянно пел «Марсельезу». Он понимал, что это была песня протеста против ультраконсерваторов, реакционной политики Ж. Полиньяка, иезуитов. Ни один другой гимн не мог подойти для этого. В Ратуше, на улице, в Пале-Руаяле, везде он ее пел с воодушевлением, положив руку на сердце и устремив глаза к небу. По словам секретаря австрийского посольства во Франции графа Рудольфа Аппоньи, он «был готов поверить, что у короля в кармане есть трехцветный носовой платок, которым при необходимости можно было воспользоваться как знаменем» [147]. Правда, по мере укрепления своей власти Луи-Филипп стал испытывать все меньше необходимости афишировать революционные чувства и «буржуазность»; «Марсельеза» стала все реже звучать на официальных мероприятиях. Луи-Филипп как-то сказал Франсуа Гизо, что во время исполнения гимна он только открывает рот и уже давно перестал произносить слова [148].

Вот что писал Виктор Гюго о «буржуазности» Луи-Филиппа: «Он редко бывал у обедни, не ездил на охоту и никогда не появлялся в опере. Не питал слабости к попам, псарям и танцовщицам, что являлось одной из причин его популярности среди буржуа. У него совсем не было двора. Он выходил на улицу с дождевым зонтиком под мышкой, и этот зонтик надолго стал одним из слагаемых его славы. Он был немного масон, немного садовник, немного лекарь» [149].

Однако все эти внешние проявления не заслоняли от людей, знавших короля, одну из его существенных черт – скупость. Та же мадам де Жанлис в разговоре с Гюго о короле как-то обмолвилась: «Он был мальчиком, я из него сделала мужчину; он был неповоротливым, я его сделала ловким; он был замкнутым, я его сделала разговорчивым человеком; он был трусливым, я его сделала храбрым, он был скупым, и мне не удалось превратить его в щедрого человека» [150].

Кроме этого недостатка, Луи-Филипп обладал качествами, отнюдь не сближавшими его с буржуа. Он был храбрым человеком, хотя войны не любил, и неоднократно проявлял мужество в сражениях, в частности, при Вальми и Жемаппе; однажды в Вандоме он спас тонущего человека. По словам Ж. Берто, хороший игрок и хороший солдат, он рисковал собой и своими близкими; он не только не боялся опасности, но любил испытывать судьбу [151]. Можно сказать, что зонт и знаменитый парик Луи-Филиппа, как черты принадлежности к буржуа, во многом были своеобразными рекламными приемами. По словам Т. Зелдина, прогулки по парижским улицам без сопровождения и охраны являлись не проявлением буржуазного склада души, а обдуманным шагом очень храброго человека, поскольку частые покушения на жизнь короля, а их было совершено восемь, делали Луи-Филиппа своего рода рекордсменом среди монархов. Настоящие буржуа оставались в таких случаях дома [152].

Как видим, угроза покушений висела и над Николаем, особенно со стороны поляков, и над Луи-Филиппом. Причем Николай, так же как и Луи-Филипп, гулял по Петербургу без охраны. Как отмечала русская публицистка начала XX в. А.И. Соколова, «ни о каких “охранах” в то время не было речи… Государь свободно гулял где и когда хотел, и то, что теперь считается заботой и зачисляется за необходимую и полезную службу, явилось бы в те времена дерзким и непростительным шпионством» [153]. После покушения на Николая во время коронации в Польше в 1829 г. и «вспышки» революционности в Европе царь стал больше опасаться за свою жизнь, считая, что его «хотят зарезать», окружал себя «верными молодцами» «отца-командира» И.Ф. Паскевича, верил в террористов, «подосланных из Франции». Все это актуализировало во внешнеполитической доктрине Николая мифологему «всеевропейского заговора революционеров» [154].

Если в первое время после Июльской революции Луи-Филиппа на улице осаждала восторженная толпа и до своих покоев он добирался в расстегнутом жилете и измятой шляпе, то в последующие годы королю приходилось опасаться уже не восторгов подданных, а их агрессии. За те восемнадцать лет, что Луи-Филипп находился у власти, на его жизнь неоднократно покушались республиканцы, надеясь убийством монарха уничтожить ненавистную им монархию. 28 июля 1835 г. Джузеппе Фиески взорвал на пути королевского кортежа «адскую машину». Король чудом уцелел, но восемнадцать человек, в том числе маршал Мортье, погибли. 25 июня 1836 г. республиканец Луи Алибо стрелял в короля в непосредственной близости от дворца, но промахнулся. Это же случилось с Менье, выстрелившим из пистолета в королевскую карету на набережной Тюильри 27 декабря того же года. Подметальщик улиц Дармес, стрелявший в короля из карабина 15 октября 1840 г., тоже промахнулся. Все, кто покушался на жизнь короля, были казнены, и только одного Менье Луи-Филипп помиловал и выслал в Америку. Готовились и другие покушения, которые заговорщики не смогли осуществить.