Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

Если семья императора Николая являлась своего рода образцовой для абсолютной монархии, то семья Луи-Филиппа олицетворяла буржуазные ценности Июльской монархии. Приверженность короля семейным ценностям являлась одним из аспектов его «буржуазности»; более того, Луи-Филиппа обвиняли, что интересы семьи у него всегда были на первом месте.

Глубокая нежность короля к своей большой семье была общеизвестным фактом. Луи-Филипп, необычайно трепетно относившийся к своим монаршим прерогативам, для своих детей хотел быть прежде всего отцом, а не королем. «Он слишком отец, он хочет составить конкуренцию Небесному Отцу», – писала его дочь Клементина [164].

Его домашний круг, по словам Гюго, был восхитителен: «там добродетели сочетались с дарованиями» [165]. Одна из дочерей Луи-Филиппа Мария Орлеанская прославила свой род среди художников; старший сын, наследник престола герцог Фердинанд Орлеанский, широко известный своими либеральными взглядами, был весьма популярен в армии и в целом в стране. Другой сын короля, Анри, герцог Омальский, стал в 1847 г. генерал-губернатором Алжира; сын Франсуа, герцог Жуанвильский, принимал активное участие в военных операциях на море, у берегов Марокко и Италии.

Король трепетно заботился о здоровье детей, тяжело переживал их болезни. Трагическая смерть старшего сына герцога Фердинанда Орлеанского, произошедшая 13 июля 1842 г., настолько его потрясла, что в момент получения страшного известия из его груди вырвался ужасный крик, «нечеловеческий», по словам одного из свидетелей [166]. Король очень тяжело переживал отъезд дочери Марии-Луизы в Бельгию, когда она была выдана замуж за короля Леопольда. В день свадьбы, во время обеда, он и вся королевская семья были просто убиты горем. Когда настал час расставания с дочерью, Луи-Филипп, обнимая ее, разрыдался. По словам Кювийе-Флери, король упрекал себя за то, что принес свою дочь в жертву политике: ведь это был династический брак, очень нужный королю, отказавшемуся от кандидатуры своего сына, герцога Немурского, на вакантный бельгийский престол. Когда трон был предложен Леопольду, европейские державы, решавшие судьбу Бельгии на конференции в Лондоне, дабы пощадить самолюбие Франции, предложили ей в качестве компенсации такую брачную комбинацию. По словам Ж. Берто, каждое письмо от дочери лишь увеличивало его печаль и вызывало слезы [167].

Со своей женой, королевой Марией-Амелией, Луи-Филипп был самым нежным, внимательным и заботливым супругом; «моя добрая королева», – так он ее называл. Король ни в чем не хотел перечить жене. Он, сын века Просвещения, человек, в принципе, неверующий, старался как можно меньше раздражать набожную королеву в том, что касалось вопросов веры. В течение всей своей жизни он всегда пытался находить предлоги, чтобы не ходить к мессе. Только на смертном одре он приобщился к святым дарам, исповедался – и то лишь для того, чтобы было спокойно королеве. После ухода священника Луи-Филипп спросил у Марии-Амелии: «Жена, ты мною довольна?» [168]

Рассмотрим теперь нравственные качества наших героев. О моральных свойствах Николая современники высказывали противоположные суждения, однако было распространено мнение о жестокости государя с «оловянными глазами», чуждого всякого милосердия и сантиментов. Между тем при всем своем ярко выраженном темпераменте холерика, Николай отличался склонностью к меланхолии и нередко выглядел несчастным. Он был чувствительным, часто плакал, когда его сердце бывало затронуто. По словам А. Труайя, эмоциональная раздвоенность Николая проявлялась и в его любви к животным. Он выказывал по отношению к ним безграничное терпение и понимание, одновременно относясь к людям с неумолимой жестокостью. Животные утешали его своей покорностью и простодушием. Среди всех представителей животного мира государь отдавал предпочтение лошадям. Обожание было столь велико, что в 1830-х гг. на территории Александринского парка в Царском Селе архитектор А.А. Менелас начал строительство здания из красного кирпича, которое должно было стать «домом престарелых» для лошадей, обладавших когда-то исключительной привилегией – носить на своей спине представителя императорской фамилии. Эта образцовая конюшня в шутку была названа близкими императора «Домом Инвалидов». Когда одна из лошадей умирала, он испытывал настоящее горе и приказывал, чтобы животное погребли неподалеку, на кладбище для лошадей, созданном по его инициативе. Этой страсти к лошадям сопутствовала не менее прихотливая любовь к собакам. Ярый поклонник псовой охоты, Николай ввел в России моду на борзых [169].

А вот по свидетельству мемуаристки М.А. Цербиковой, дочери вице-адмирала А.Р. Цербикова и племянницы декабриста Н.Р. Цербикова, ее отец считал Николая «образцом великодушия и справедливости». Государь не был чужд состраданию на бытовом уровне. Он, например, выступил в роли мецената при оказании помощи пострадавшим от пожара на Васильевском острове в 1831 г., проявлял гуманность по отношению к пленным полякам или англичанам, мог подарить шинель нуждающемуся учителю, позаботиться о пострадавшем при столкновении с его санями извозчиком.

Николай Павлович был человеком своего времени и по-своему заботился о солдатах, хорошо зная их повседневные нужды. На основании упорядоченного устава о рекрутской повинности 1832 г. срок службы солдат в действительной армии был сокращен с 25 до 20 лет, а довольствие, выплачиваемое нижним чинам, возросло в 9 раз. В 1849 г. были увеличены более чем в два раза нормы выдачи мяса (составляли почти 100 граммов в день). Особое внимание государь уделял госпиталям, число которых к 1851 г. удвоилось, достигнув 189 [170].

Народ в целом и придворные Николая боялись. Его неожиданное появление в школе, казарме, больнице вызывало ужас. Его приглашения воспринимались как приказы. На бал в Зимний дворец приезжал даже прикованный к постели больной, лишь бы не ослушаться Его Величества. Даже те, кому не в чем было себя упрекнуть, чувствовали свою вину. В присутствии царя каждый стоял, боясь пошевелиться, словно зачарованный. Полковник Стрижовский на вопрос, любит ли он царя, простодушно ответил: «Я не знаю, дозволено ли мне это» [171].

Для императора не существовало ошибок, достойных прощения. Иногда тем не менее он вдруг из прихоти проявлял благожелательность и помогал на улице мужику взвалить на спину мешок с мукой, пешком сопровождал похоронные дроги всеми забытого чиновника. Из этих проявлений доброты слагалась легенда. Он знал об этом и искусно на этом играл. Патриархальный самодержец, Николай, в духе Макиавелли, хотел, чтобы подданные равно любили и боялись его [172].

Как и Николай, Луи-Филипп, несмотря на свидетельства о его скупости, занимался делами благотворительности и помогал бедным. С 1830 по 1848 г. он израсходовал на благотворительность 42 млн 850 тыс. франков [173]. Только за 1832 г. граф Монталиве привел следующие данные: «Бывшим слугам Орлеанской семьи: 20 тыс. франков. На образовательные учреждения: 6 тыс. франков. Художникам и писателям: 60 тыс. франков. Бывшим пенсионерам цивильного листа Карла Х: 73 тыс. франков. Парижским повстанцам: 202 тыс. франков. Повстанцам в провинции: 72 тыс. франков. Пожертвования на борьбу с холерой: 577 тыс. франков», и это не полный список [174].