Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

21 августа на борту французского фрегата «Danaé» («Даная»), доставившего в Кронштадт поверенного в делах Франции в России Огюста Казимира Перье [322], посол отбыл из России. Прибытие французского судна в Кронштадт было необычным явлением: последний раз французский корабль появлялся в водах Балтики семнадцать лет назад. Это был фрегат, отправленный за французским дипломатом графом П.-Л. Ла Ферроне. По словам Баранта, прибытие судна вызвало большой интерес в Петербурге. На его борт поднялись морской министр А.С. Меншиков, адъютанты императора Николая, князь Долгорукий и некоторые другие придворные, а также второй сын государя, великий князь Константин. Сам государь, однако, уклонился от этого визита. Барант, не желая усматривать в отказе политический подтекст, сообщал в Париж, что это было связано исключительно с тем фактом, что год назад Николай не поднялся на борт английского фрегата, прибывшего за лордом Кланрикардом, и теперь стремился «сохранить полное равновесие» [323].

Барон рассчитывал вновь оказаться в Петербурге к весне будущего года, однако вернуться в Россию ему было не суждено. В самом конце 1841 г. в двусторонних отношениях произошел дипломатический инцидент: посол России во Франции граф П.П. Пален в отсутствие старейшины дипломатического корпуса австрийского посла графа Антона Аппоньи уклонился от возложенной на него обязанности поздравить короля Луи-Филиппа с Новым годом. С Паленом, как это водится, приключилась обычная «дипломатическая болезнь». Поверенный в делах Франции в России Казимир Перье получил распоряжение не являться к высочайшему двору 18 декабря 1841 г. в день тезоименитства государя императора [324].

С тех пор послы так и не вернулись к исполнению своих функций, хотя официально отозваны не были. Интересы двух стран отныне представляли поверенные в делах [325].

После отъезда Баранта интересы Франции в России представлял поверенный в делах Казимир Перье. Император проявлял свое расположение к нему, но заявлял, что граф Пален вернется в Париж только после того, как Барант возвратится в Петербург. «Я не сделаю первого шага», – таковы были слова Николая [326]. После отъезда Казимира Перье (по причине болезни его жены) интересы Франции в Петербурге представлял второй секретарь посольства барон д’Андре. Ему было предписано придерживаться той же линии поведения, что и его предшественнику: занимать выжидательную позицию до тех пор, пока русское общество не изменит своего отношения к представителям французского дипкорпуса [327]. Однако ситуация не изменилась и при следующих представителях Франции, Альфонсе де Райневале и Анри Мерсье.

Официально в отставку Барант был отправлен только после Февральской революции, 7 марта 1848 г., министром иностранных дел Альфонсом Ламартином.

К незнакомому, «Другому» – будь то на уровне межличностном или же государственном – люди испытывают двоякие эмоции: страх и интерес. Что касается французов, их представления о России всегда отличались двойственностью и разноречивостью. Как правило, в оценке нашей страны не было «золотой середины»: нас либо любили, либо ненавидели, либо восхваляли и связывали с Россией надежды на будущее европейской цивилизации, либо воспринимали как варварское деспотичное государство, что было гораздо чаще.

Ксенофобия в целом и русофобия в частности имеют давние исторические корни, уходящие в события Ливонской войны, а если еще глубже – в раскол христианской церкви. Начиная со второй трети XIX в. антирусские настроения зачастую доминировали не только во Франции, но и везде в Европе. Активная и успешная внешняя политика Российской империи, значительное влияние России в Европе вызывали опасения относительно нарушения европейского статус-кво, хотя Николай I стремился именно к сохранению порядка вещей, зафиксированного Венским конгрессом. Если в начале XIX столетия русофобские настроения сдерживались перед лицом общего врага, Наполеона I, то спустя пятнадцать лет именно в России начали усматривать нового агрессора, стремящегося подмять под себя не только Запад, но и Восток.

С подачи одного из популярных телевизионных ведущих считается, что термин «русофобия» впервые был употреблен Ф.И. Тютчевым в письме дочери в 1867 г. [328]Причем Тютчев говорил о «русофобии некоторых русских людей». На самом деле этот термин упоминается гораздо раньше, например, у князя П.А. Вяземского в тексте, относящемся к 1844 г., о котором речь пойдет далее [329]. Тогда же это слово употребляет и министр иностранных дел граф К.В. Нессельроде [330].

Во Франции мощный всплеск русофобских настроений пришелся на завершающий этап наполеоновских войн. Именно тогда в душах французов поселился страх перед русскими – «новыми варварами», жаждавшими окончательно разорить Францию. Как отмечает современная французская исследовательница М.-П. Рэй, «…достаточно было произнести слово “казак”, означающее высшую степень варварства, чтобы вызвать ужас среди населения, в большой степени затронутого наполеоновской пропагандой» [331]. Однако после вступления русских войск в Париж весной 1814 г. настроения парижан изменились: император Александр I потребовал от своих офицеров и солдат безупречного поведения, предусмотрев суровые наказания для нарушителей, вплоть до смертной казни. В результате казаки, расположившиеся лагерем прямо под открытым небом на Елисейских полях, стали объектом всеобщего любопытства, особенно среди женщин и детей. Виктор Гюго, которому в ту пору было двенадцать лет, спустя многие годы писал, что «страшилища казаки оказались кроткими как агнцы» [332].

Прошло пятнадцать лет, и эти страхи, казалось бы, забытые, вновь вернулись. Связано это было с реакцией императора Николая I на Июльскую революцию 1830 г.

Опасения французов сохранялись даже спустя год после признания Николаем режима Июльской монархии. В частности, их озвучил тогдашний глава правительства Казимир Перье, политик весьма умеренный, в разговоре с бароном Бургоэном, вернувшимся из Петербурга в июне 1831 г. Бургоэн, в августе 1830 г. склонявший Николая к осторожной политике в отношении Франции, заверил главу кабинета: «Не придумаю слов, чтобы выразить вам, в какую степень негодования это известие (об Июльской революции. – Н. Т .) привело его (императора Николая. – Н. Т .); но в то же самое время, повторяю, он никогда серьезно не думал нападать на нас. Он с первой минуты понял, что это будет опасная война». В ответ на слова Перье о том, что Николай I отправил генерал-фельдмаршала И.И. Дибича в Берлин, а генерал-адъютанта А.Ф. Орлова – в Вену, Бургоэн ответил: «Очень может быть. Но с тех пор многое переменилось» [333].