Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

Если до реальной войны дело, к счастью, не дошло, то информационная война была в разгаре; в отчете III отделения ее назвали «журнальной войной» [364].

Несмотря на то что мнения частных лиц казались императору Николаю не заслуживающими особого внимания [365], для борьбы с русофобскими настроениями на Западе Россия принимала ответные меры, стремясь воздействовать через специально создаваемые для этой цели газеты. В отчете III отделения за 1833 г. отмечалось: «Предпринятая в 1833 году мера опровергать посредством иностранных газет клеветы, возводимые некоторыми из них против нашего правительства, в короткое время уже принесла значительную пользу… особенно заслуживает нашей благодарности издатель “Франкфуртской газеты” г. Дюран [366], который с особенным искусством пользуется получаемыми от нас сведениями и с похвальною смелостью употребляет их в своей газете на поражение клеветы» [367]. Спустя несколько лет Дюран перестал быть «агентом влияния»: он основал в Париже в 1839 г. журнал «Капитолий», в котором, «лаская и либералов, и наполеонистов, надеялся соединением этих партий и силою красноречия своего уничтожить замыслы демократов, стремящихся к возобновлению республики, и приуготовить переворот в пользу Людовика Бонапарте, а вместе с сим утвердить прочный союз между Франциею и Россиею». В результате, как отмечалось в Отчете, «со времени основания им журнала “Капитолий” всякое с нашей стороны общение с ним прекращено» [368].

Помимо журналистов, финансируемых русским правительством, а также секретных агентов задачи борьбы с русофобскими настроениями и формирования правильного имиджа России возлагались на людей, вполне официально выполнявших свои обязанности. Одним из них был князь Элим Петрович Мещерский (1808–1844), единственный сын Петра Сергеевича Мещерского и Екатерины Ивановны Чернышевой, первый «интеллектуальный атташе», как его назвал французский исследователь Андре Мазон [369].

Молодой, обаятельный, высокий стройный блондин, он стал настоящей парижской легендой еще при жизни (умер от водянки в 1844 г.). Князь был наглядным опровержением русофобских опасений. Однако даже к таким утонченным и европеизированным аристократам французы относились настороженно, все равно воспринимая их как «чужих». Очень точно эти опасения выразил влиятельный французский политик герцог де Брой, набросав портрет русских аристократов в Париже: одетые с иголочки, знающие наизусть последний модный роман и рассуждающие о современной политике, как француз из предместья Сен-Жермен. С таким русским, по словам де Броя, невольно пускаешься в беседу, как с соотечественником. «И вдруг какой-нибудь жест, какая-нибудь интонация голоса дают вам почувствовать, что вы находитесь лицом к лицу с самым ожесточенным врагом вашей родины» [370]. Как видим, французы, сами испытывая русофобские настроения, у русских усматривали франкофобские.

Желая просветить и изумить французов, князь Элим, параллельно с формированием нужного имиджа России во французской прессе, печатанием опровержений русофобских статей, продвигал свою концепцию «святой Руси» и созданный им образ родины – иконы, «христианской пирамиды», возвышающейся среди мировых чудес [371]. Однако французское общественное мнение воспринимало такие идеи князя настороженно, впрочем, как и его непосредственное начальство: министру С.С. Уварову, да и Поццо ди Борго, Мещерский представлялся склонным к фантазерству поэтом и идеологом [372]. Николаю I нужен был человек, более чуткий к действительности, нежели к теориям. Замену князю нашли в лице Я.Н. Толстого, агента III отделения Императорской канцелярии [373]. В его обязанности входил негласный надзор за русскими политическими эмигрантами. Как и князь Мещерский, он регулярно просматривал парижскую прессу и, обнаружив в ней статьи антироссийского содержания, сочинял их опровержения. Печатал их он в тех парижских газетах, которым русское правительство выплачивало денежную «дотацию», а для пущей убедительности подписывал статьи французскими фамилиями.

В отчете III отделения за 1840 г. отмечалось: «Продолжающееся в Европе, особенно во Франции, стремление к изменению существующего порядка вещей, колеблющийся дух Польши и губерний, от нее возвращенных, налагали на высшую полицию и в 1840 году первый долг наблюдать за движением умов в Европе, предупреждать вредное влияние этого движения на наше Отечество и уничтожать все, что могло клониться к нарушению спокойствия в оном» [374].

Контролировать ситуацию было очень важно: к концу 1830-х гг. антирусские настроения вновь активизировались на фоне обострения Восточного вопроса. К концу 1839 г. конфликт между турецким султаном Махмудом II и пашой Египта Мухаммедом-Али вступил в острую фазу и привел к дестабилизации ситуации в Европе. Вследствие во многом авантюрной политики главы французского правительства А. Тьера, стремившегося к урегулированию конфликта между Османской империей и Египтом исключительно при посредничестве Франции (с целью укрепить позиции Франции в Египте, а заодно и в Сирии), страна оказалась в международной изоляции: 15 июля 1840 г. в Лондоне была заключена конвенция по делам Востока без участия Франции.

И вот тут-то Францию накрыла очередная волна русофобии. Дело в том, что император Николай I пошел на существенные уступки лондонскому кабинету с целью заключить коллективное соглашение по делам Востока (срок действия Ункяр-Искелессийского договора истекал в 1841 г., и император понимал, что его вряд ли можно будет продлить), а заодно изолировать и проучить Францию. Во Франции все это прекрасно понимали. Граф Нессельроде писал во всеподданнейшем отчете за 1840 г.: «Франция не скрывает от себя, что мы явились основной причиной ее политической изоляции в Европе. Она в полной мере оценила наши усилия, чтобы склонить Австрию и Пруссию на нашу сторону…» [375]

Что касается самой Франции, нельзя утверждать однозначно, что среди политиков и в общественном мнении царили исключительно антирусские настроения. В парламенте и прессе постоянно шли споры о том, кем являлась для Франции Россия – союзницей и примером для подражания, за что выступали легитимисты [376], или противником и образцом ненавистной деспотии, в чем были уверены республиканцы, называвшие царствование Николая правлением, «достойным самых варварских времен» [377].

Сам Николай воспринимался на Западе не только как новый Атилла. После визита в Россию в 1836 г. Ораса Верне вполне мог сформироваться и образ мецената, покровителя художников.

Более того, если одни спекулировали на русофобии, то другие пытались извлечь дивиденды из создания позитивного образа России и ее государя. Речь идет об упомянутом выше журналисте Ш. Дюране, решившем воспользоваться успехом Верне для сохранения своих пошатнувшихся позиций. Ему удалось убедить писателя Александра Дюма-отца «повергнуть к стопам» императора его новую книгу – драму «Алхимик». Честолюбивый Дюма ухватился за эту идею, написав императору в высшей степени хвалебное письмо. Николай изображался покровителем высокого идеалистического искусства в грубый «материалистический век», выставлялся «блистательным монархом-просветителем». Приобрести эти титулы взамен растиражированных прозваний «угнетатель Польши» и «обер-полицмейстер Европы» было бы серьезным достижением литературной дипломатии [378]. Свое послание к царю Дюма подкрепил письмом к С.С. Уварову. Министр сразу оценил, какой эффект могло бы произвести на европейского читателя письмо Дюма к Николаю, опубликованное как посвящение к его драме, а Дюран намекал, что писателя, как и художника, надо бы наградить орденом Станислава второй степени, чтобы еще больше досадить полякам. Однако государь решил иначе. На докладе Уварова он написал карандашом: «Довольно будет перстня с вензелем». Орден ставил награжденного в определенные официальные отношения с данным государством, а перстень, хотя и с вензелем, являлся всего лишь частным выражением признательности [379].