Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

Петр Андреевич тонко подметил основные причины успеха книги Кюстина. Во-первых, она состояла из набора устоявшихся штампов и стереотипов, воссоздавая широко распространенный на Западе образ России. То есть французы видели в России то, что хотели увидеть, как это было, например, во время Отечественной войны 1812 г., когда обработанные пропагандой офицеры видели под Смоленском белых медведей, о чем писали в своих мемуарах. Поэтому книга Кюстина применяется на Западе и к России сталинской, и к России брежневской, и к России современной. Во-вторых, что не менее важно, книга провоцировала скандал, и уже одно это предрекало ей успех. Как писал Вяземский, «если людям нравятся сказки, то еще больше им нравится шумиха и скандал. Это прекрасная пища для бездельников, людей простодушных и доверчивых. Стоит ли удивляться тому, что эта работа, написанная, очевидно, исключительно с целью угодить современным политическим настроениям, имела резонанс?» [426]

Что же нового узнал Кюстин? – задается вопросом Вяземский. Узнал он ровным счетом три вещи: что Россия управляется абсолютным монархом; что в России есть крепостное право; и что в России есть царедворцы. Для того чтобы узнать эти прописные истины, отмечает Вяземский, Кюстину вовсе не нужно было отправляться в такое далекое путешествие. По словам Петра Андреевича, Кюстин мог вернуться домой, едва ступив на русскую землю: свои выводы он уже сделал, и заключаются они в одной фразе: «Можно сказать, что все русские, от мала до велика, пьяны от рабства» [427].

Однако Вяземский отказался от публикации своей работы. Главный аргумент: французы все равно ему не поверят. Он писал, что французы верят только собственной прессе и «разделяют веру своего прихода и убеждения своей газеты». Вяземский приводит такой пример. Во время эпидемии холеры он с семьей и гувернером-французом, воспитателем его сына, жил в деревне. Все они живо интересовались новостями, а ипохондрик-француз волновался больше всех. Наконец в сводках сообщили новость, что болезнь отступила. Семейство Вяземского облегченно вздохнуло, в отличие от француза: оказалось, из «Journal des Débats» он узнал, что от холеры каждый день умирали сотни людей. Напрасно Вяземский пытался его успокоить, объясняя, что эта информация устарела минимум на полтора месяца. Несчастный француз только и твердил, что французские газеты говорят правду, а официальным докладам из Москвы верить нельзя [428].

Некоторые французы тоже возражали против отождествления русских с «казаками» и «варварами», например, легитимист граф Поль де Жюльвекур. Он бывал в России, причем приезжал не за несколькими быстрыми репортажами, как другие путешественники. Более того, уехав из Франции с ее «незаконнорожденной» монархией, он хотел дышать воздухом, более подходящим для его убеждений, и желал остаться в России надолго. Здесь он женился на Лидии Николаевне Кожиной, побочной дочери Николая Сергеевича Всеволожского [429], которой приписывали «серьезное образование и знания, редкие у женщин».

В 1834 г. вместе с Жюлем Сен-Феликсом [430]Жюльвекур опубликовал книгу «Вокруг света» (Autour du monde), посвященную России. Он был поражен Петербургом, его гранитными набережными, памятниками; повсюду он видел руку Петра Великого. Русский абсолютизм его, как и многих других французов, отнюдь не возмущал. Он не испытывал никакой антипатии к Николаю I и даже пытался реабилитировать его в глазах французов. Все в Петербурге его восхищало: император, свет, особенно дамы. Он даже полагал, что элегантностью манер и возвышенностью ума они превосходили европейских женщин.

В 1837 г. появилась вторая книга Жюльвекура – «Балалайка, русские народные песни и поэзия, переведенные в стихах и прозе» [431]. Это изложение его мыслей и впечатлений от литературной России. Значительную часть книги составляют переводы, сделанные в том числе Пушкиным, Венедиктовым, Баратынским. В предисловии автор подробно излагает свои взгляды, утверждая, что вплоть до настоящего времени Россия в целом была французам не известна: жители старой Европы, сидя за одним европейским столом с Россией, отворачивались от нее как от соседа-варвара [432]. Как справедливо отмечал французский исследователь Шарль Корбе, это общая черта всех французских работ: все авторы пишут так, будто бы до них никто Россию не изучал.

По Жюльвекуру, это не Россия является варварской, напротив, современная Европа погрязла в революциях и возвращается к варварству. Россия же является оплотом порядка против «революционной пропаганды». Сегодня, как пишет Жюльвекур, европейцы запрашивают «паспорта в Петербург и Москву. Рим и его былое величие их больше не интересует. Будущее находится на берегах Невы» [433].

Россия, следовательно, идет не в хвосте, а в авангарде цивилизованных наций. В плане просвещения и цивилизации она ничем не уступает Европе, разве что, возрастом: Россия, по словам Жюльвекура, страна молодая, но в этом заключается ее достоинство: «она полна сил и надежд, ею движет любовь, в том числе к семье и отечеству, тогда как страны старушки-Европы, с их иссохшей душой, руководствуются только эгоизмом и чувством наживы» [434].

Это открытие до Жюльвекура сделали еще эмигранты в годы Революции конца XVIII в., радушно принятые императрицей Екатериной. Правда, они не настолько прониклись духом русской цивилизации, чтобы восхищаться ею. Жюльвекур же попытался Россию понять. Причем он подчеркивал, что Россию нельзя изучать на расстоянии и судить о ней по европейским стандартам, поскольку «если ее голова находится в Европе, ее физиономия – в Азии, то ее душа – у Бога» [435].

Изучение русского общества открыло ему, как он решил, земной рай, где все организовано во благо людей: «Мы думали увидеть здесь варварское, тираничное правительство, без законов, без институций, без юстиции, и вот, при более близком знакомстве с Россией наша происходящая от невежества ненависть сменяется истинным восхищением. При этом режиме, называемом деспотическим, преобладает чувство патернализма. Этот патернализм распространяется на все общество, от императора до последнего из его подданных…» [436]

Власть императора, который в Европе, по словам Жюльвекура, воспринимается не иначе как «северный султан, своей железной рукой давящий на каждого из своих подданных», вовсе не является деспотичной. Он отмечает патерналистский характер власти в России: «Государь окружен народом, который любит и обожает его, как родного отца. Издаваемые им ордонансы зачастую менее произвольные, чем ордонансы наших гражданских королей, издаваемые при участии представительных палат» [437].

Соответственно, система крепостного права в России, по Жюльвекуру, также является формой патернализма, а вовсе не эксплуатации: «… эти так называемые рабы, живя под патронажем своих хозяев, в гораздо меньшей степени рабы, нежели мы, живущие под защитой конституции и не имеющие свободы» [438].