Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

Современники Николая, в том числе и французы, зачастую считали его актером, скрывающим свои истинные чувства и всегда играющим роль. Именно это утверждал маркиз де Кюстин, может быть, повторяя уже существующие стереотипы. Он писал: «У него есть несколько масок, но нет лица. Вы ищете человека – и находите только Императора» [656]. «Видно, что император ни на мгновение не может забыть, кто он и какое внимание привлекает; он постоянно позирует и, следственно, никогда не бывает естественен, даже когда высказывается со всей откровенностью…» [657].

И при этом Николай, как полагал Кюстин, был удивительным прагматиком! Маркиз писал: «…его ум самый практический и ясный, какой только бывает на свете. Не думаю, чтобы сыскался сегодня второй государь, который бы так ненавидел ложь и так редко лгал, как этот император» [658]. Надо сказать, что Кюстин проявил редкую наблюдательность: современные исследователи считают Николая I политиком рационального типа. Россия часто воспринималась европейцами как восточное государство, более того, как восточная деспотия. Более того, Кюстин полагал, что такой власти, какой располагал Николай, нет и у восточных правителей: «Сегодня нет на земле другого человека, наделенного подобной властью и пользующегося ею, – нет ни в Турции, ни даже в Китае» [659].

Восточным государством считал Россию и Орас Верне, отмечавший: «В сущности, разница между Россией и правлением Мехмет-Али не столь уж велика». Правда, это сходство он усматривал прежде всего не в деспотичности режимов, а в общих проблемах: «Здесь, как и в Египте, внутри всего нарыв, который неизбежно прорвется» [660].

Барант был более сдержан. Он не считал Россию варварским, деспотичным государством, более того, подчеркивал общность путей развития России и Европы. В то же время он хорошо понимал, что Россия имеет собственную специфику и ее нельзя подгонять под западные шаблоны и стереотипы. Об этом он писал графу де Моле 22 февраля 1838 г.: «Система управления и законы, действующие в [Российской империи], не могут сравниться с законами европейских государств. Их нужно рассматривать только применительно к русскому народу и к территории, на которой они действуют. Все и всегда там было отлично от того, что существует на Западе, и мы рискуем ничего не понять, если будем судить о русских по нашим меркам и представлениям» [661].

Характеризуя состояние российской политической системы, Барант подчеркивал, что в России Николая I абсолютная власть не имеет своим началом «персональные фантазии» суверена: «Очевидно, между государем и подданными существует негласный договор, основанный на убеждении, что власть должна служить общественному благу, действовать в соответствии с разумом и справедливостью». Россия, по словам дипломата, не являлась больше олицетворением «восточного деспотизма и варварства», «империей, подчиненной капризам своего господина». Она прошла путь от «…абсолютной монархии, опирающейся на волю и страсти суверена», до монархии внешне также абсолютной, но «…ощущающей свой долг по отношению к стране и использующей свою власть во имя общественного блага» [662].

Более того, Барант, убежденный противник неограниченной власти, сам факт существования абсолютной монархии признавал совершенно необходимым для России. Характерно, что это убеждение было свойственно едва ли не всем послам Франции в рассматриваемое время.

Россия в годы правления Николая I встала на путь активного реформирования общества. Это видели и французы, однако оценивали по-разному: если Барант и Верне позитивно воспринимали изменения, то Кюстин оценивал их настороженно. Барант, вовсе не идеализируя Россию и понимая, что ей далеко до «цивилизованной» Европы, видел главное: Россия встала на путь модернизации и медленно, но неуклонно движется в том же направлении, что и Европа. Он проводил водораздел между временем правления Павла I и его сына: «Между Россией 1801 года и Россией 1837 года, между эпохой безумств Павла и царствованием императора Николая существуют важные различия, хотя форма правления и общественные классы внешне остались теми же» [663]. Эти различия, по его убеждению, заключались в растущей силе общественного мнения, разбуженного знакомством с Европой в ходе Наполеоновских войн и «грозы двенадцатого года». Несмотря на то что русская нация не имела правовых институтов для отстаивания своих интересов, власть все же была вынуждена считаться с общественным мнением. Россия Николая I отнюдь не представлялась французскому дипломату полицейским государством, в котором господствуют раболепие и обскурантизм, мысль притупляется, а свободное слово подавляется.

Не только власть изменила свое отношение к народу; изменились, по мнению Баранта, и сами люди. Он подчеркивал, что, несмотря на то, что «…классы, составляющие нацию, остались в прежнем состоянии, без расширения их прав, без видимого изменения их положения, они уже далеко не те, какими были тридцать лет назад» [664].

Позитивные перемены в жизни России признавал и Верне: «…у меня нет никакого сомнения в том, что создаваемые правительством учреждения, несмотря ни на что, способствуют прогрессу» [665]. Он, правда, подмечал военизированный характер преобразований: «Здесь свобода вводится через армию. Каждый солдат становится свободным человеком, а его дети получают образование и достигают унтер-офицерских чинов…» [666]И, что особенно важно, Верне полагал, что преобразования – это те же «потемкинские деревни». Посетив «заведения для ремесленников, лесников и т. п.», он пришел к выводу: «…и здесь одна пустая видимость: огромные здания, множество начальства, палочная дисциплина. Результаты на первый взгляд недурны, но, по сути дела, ничего для людей, и все заранее съедается коронными привилегиями» [667].

Маркиз де Кюстин также видел серьезные изменения, происходившие в России, но последствия оных воспринимал как весьма опасные для Запада и самой России. Он находил тревожным активное заимствование Россией как западных, так и восточных традиций: «Вообразите себе сноровку наших испытанных веками правительств, поставленную на службу еще молодому, хищному обществу; западные правила управления со всем их современным опытом, оказывающие помощь восточному деспотизму; европейскую дисциплину, поддерживающую азиатскую тиранию; внешнюю цивилизованность, направленную на то, чтобы скрыть варварство и тем продлить его, вместо того чтобы искоренить; узаконенную грубость и жестокость; тактику европейских армий, служащую к укреплению политики восточного двора; представьте себе полудикий народ, который построили в полки, не дав ни образования, ни воспитания, и вы поймете, какое моральное и общественное состояние русского народа» [668]. Кстати, эти опасения выражал и Верне: «Этой громадной армии когда-нибудь понадобятся враги, и чем больше завоеваний она сделает, тем больший страх будет вызывать Россия у других стран [669].