Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

И путешественника Астольфа де Кюстина, и дипломата Проспера де Баранта, и художника Ораса Верне привлекала личность императора Николая. Это были люди разных политических убеждений; разного рода занятий, по-разному воспринимавшие российскую действительность. Но образ власти Николая I и образ самого государя у всех троих вырисовывается довольно схожий. И в целом весьма привлекательный, даже у маркиза Кюстина.

Все они были лично знакомы с Николаем Павловичем: Кюстину государь благоприятствовал, именно он порекомендовал маркизу посетить Ярославль, Нижний Новгород и Москву, подчеркивая, что Петербург – это не Россия. Художнику Орасу Верне, как мы видели, оказали исключительная честь: ему было предложено сопровождать императора в путешествии по России, а Проспер де Барант часто встречался с государем по долгу дипломатической службы. Все трое прекрасно понимали, что все нити власти в России сходились в руках Николая, персонифицировавшего самодержавие как таковое.

Барон де Барант, едва оказавшись в России, очень быстро уловил эту особенность российской политики. Характеризуя личность генерал-фельдмаршала И.Ф. Паскевича и отдавая должное его заслугам, он подчеркивал: «Это, без сомнения, достойный генерал, но ему, как и всякому другому в России, не дозволено быть политическим деятелем. Его поведение и даже его мысль – это пассивное повиновение; ему незачем давать совет своему суверену, если он не совпадает с его настроениями и наклонностями» [642].

Причем, как писал Орас Верне, «все, что делается без участия общественного мнения, а лишь по воле одного человека, прекрасно организовано. Армия, школы, больницы приведены в образцовый порядок, и в них даже видна некоторая роскошь» [643]. Хотя, по его же словам, такой порядок наблюдается далеко не везде. В другом письме он отмечает, что, если «во Франции все зависит от совокупности желаний всех, то здесь все направлено на исполнение воли одного человека, и невозможно, чтобы было как-то иначе, ведь Россия – это, так сказать, постепенно рассеивающийся хаос» [644].

Кюстин, будучи представлен императору наряду с другими лицами, также заметил: «Все чувствовали, что императору довольно одного слова, одного взгляда, чтобы составить определенное мнение о каждом из гостей, а мнение императора – это мнение всех его подданных» [645].

Николай, по мнению Кюстина, был не просто абсолютным монархом, он был квинтэссенцией всего происходящего в России: «Эта непрерывная царственность, которой все непрерывно поклоняются, была бы настоящей комедией, когда бы от этого всечасного представления не зависело существование шестидесяти миллионов человек, живущих потому только, что данный человек, на которого вы глядите и который держится как император, дозволяет им дышать и диктует, как должны они воспользоваться его дозволением; это не что иное, как божественное право в применении к механизму общественной жизни…» [646]

Все три француза подчеркивали предельную вежливость и любезность государя в общении. Верне откровенно восхищался Николаем Павловичем, именуя его «Великим Человеком». Он писал жене: «Сам император, как всегда, являет собой образец совершенной красоты. Что я сделал для него? Пока еще совсем ничего, а он тем не менее обходится со мной так, словно сам обязан мне, да еще и почитает меня равным среди всех окружающих его персон!.. я испытываю к нему чувство почтительного восхищения» [647].

Маркиз де Кюстин, создавший крайне неприглядный образ России, лично к государю испытывал неизменное уважение и даже сочувствие: «Как бы там ни было, удивительная судьба российского императора внушает мне живой интерес и вызывает сочувствие: как не посочувствовать этому прославленному изгою» [648]. Причем этот «сочувственный интерес» к Николаю он подчеркивал с завидной регулярностью на страницах своей книги: «Я не могу не питать сочувственного интереса к человеку, которого страшится весь мир и который по этой причине заслуживает еще большего сострадания» [649].

Все трое прекрасно понимали, что императора Николая на Западе плохо знали, в основном – на уровне слухов и домыслов. Верне писал: «Еще раз повторю свое давнее убеждение: Европа глубоко заблуждается относительно характера его Величества» [650]. Он хотел составить свое впечатление о России, правилах, порядках, принципах управления, и донести эту информацию до своих соотечественников: «Как я уже писал, мне довелось увидеть здесь удивительные вещи, о которых во Франции не имеют ни малейшего представления» [651].

Кюстин в своей книге приводит очень точное наблюдение императрицы Александры Федоровны, заметившей в разговоре с ним: «Если мы вам понравимся, вы скажете об этом, но напрасно: вам не поверят; нас знают очень мало и не хотят узнать лучше» [652]. Это весьма характерная деталь: она объясняет, почему из книги Кюстина, в которой было сказано много хорошего о России, надергали цитат, составив своеобразный дайджест, или пасквиль о России, растиражировав негативные стереотипы.

Характеризуя личные качества Николая, французы, как, впрочем, и соотечественники императора, подмечали такое свойство его характера, как жестокость. Верне писал: «Я отдаю ему справедливость – это человек необыкновенный, но все-таки еще далекий от совершенства. Он обладает всем, чтобы завоевать сердца людей независимых; но, когда у него есть хоть наималейшая власть, жестокость его такова, какой я не встречал ни у одного человека». Правда, отмечал Верне, «для поддержания всеобщего повиновения он и не может вести себя иначе». Художник связывал это с особенностями русского характера: «Русские во всех слоях общества настолько склонны к беспечности, что их можно сдерживать только страхом. Если русский не дрожит от страха – это самый никчемный человек в свете» [653].

Совсем иначе страх, присущий русским, трактовал Кюстин: «Страх в России замещает, то есть парализует, мысль; из власти одного этого чувства может родиться лишь видимость цивилизации; да простят меня близорукие законодатели, но страх никогда не станет душой правильно устроенного общества, это не порядок, это завеса, прикрывающая хаос, и ничего больше нет; там, где нет свободы, нет ни души, ни истины» [654].

Жестокость Николая подмечал и Барант, в целом оценивая образ правления позитивно. Он писал министру иностранных дел Луи Моле 22 декабря 1838 г.: «Его повеления могут быть суровыми, его воля – абсолютной и слишком быстрой, но у него больше, чем у всех окружающих, стремления к порядку, желания справедливости, любви к стране. Эти чувства бывают у него иногда дурно направлены, в его действиях нет иногда зрелого размышления, и это придает часто его правлению тираничный вид… Но, взятое в целом, его управление внутренними делами продолжает увеличивать силу и процветание империи и благосостояние его подданных» [655].