Юрий Кривошеев - Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

В доказательство этого, он, во-первых указывает на «условия социально-экономического развития и политической жизни на Руси начала XIV в.», сводящихся в экономической сфере к «дальнейшему развитию производительных сил», а в политической — «росту политической роли Москвы» «в период борьбы Ивана Калиты за великое княжение». Во-вторых, эти общие базово-идеологические положения он и развивает, обращаясь к сообщениям Волоколамского Патерика и некоторых других источников. Простой расчет, исходящий из периода жизни Пафнутия Боровского, приводит А.А. Зимина к заключению, что дед Пафнутия Мартин повествует как раз о времени 20-х годов XIV в. [764]

Полагаем, что А.А. Зимин слишком доверялся хронологической точности и достоверности рассказов Пафнутия Боровского. Обращаясь к внутренней критике Жития и Волоколамского Патерика, необходимо сказать следующее. Воспоминания деда Мартина, как отмечает А.А. Зимин, Пафнутий, будучи малолетним, мог слушать в самом конце XIV в. или в самые первые годы XV в. [765]Умер Пафнутий в 1477 г. в возрасте 83 лет. [766]Рассказывать услышанное от своего деда своим ученикам-послушникам он мог, видимо, уже в зрелом возрасте (40–50 лет, скорее в более преклонном), когда детские впечатления могли измениться и даже исказиться.

Самому деду Мартину во время общения с малолетним внуком было уже около 90 лет. Думается, воспоминания его о молодых годах были уже недостаточно четкими. Об этом, в частности, говорит связь событий XIV в., участником которых он был, с временами Батыя.

Важные дополнения в этой связи находим у И. Хрущова. «Рассказы преподобного Пафнутия о минувшем, — пишет он, — имели характер таинственно-религиозный и тем еще более увлекали слушателей. К тому же он пересказывал иногда ученикам свои собственные сновидения». [767]Кроме того, Пафнутий «держал в памяти летопись, а отчасти и хронологию событий XIV столетия», по преимуществу интересуясь «преданиями о великих князьях Московских». [768]

Наконец, Я.С. Лурье также подмечает в ряде «Повестей отца Пафнутия» фольклорную основу. В Волоколамском Патерике это предания об Архангеле Михаиле, преградившем Батыю путь в Новгород, и о гибели Батыя от «богоданной секиры». К рассказам Патерика литературно-художественного свойства можно также отнести рассказ о воине и его жене, захваченной во время монголо-татарского нашествия, и «повесть» об инокине, видевшей в загробном мире пса, в земной жизни бывшего «агарянином», но творившим добрые дела христианам. [769]

Таким образом, мы видим достаточно сложную, неоднородную текстологическую основу «Повестей преподобного отца Пафнутия», которые являются составной частью и его Жития и Волоколамского Патерика. Однако, несмотря на всю легендарность и фантастичность в отдельных случаях, в них можно увидеть и реальные черты. Смещенные и смешанные во времени, но доносящие до нас некоторые исторические реалии. Только повествования и Жития, и Патерика в большей степени соответствуют не историческим событиям 20-х годов XIV в., а коллизиям, имевшим место при восстании 1262 г. Фактически мы видим в ряде случаев большое соответствие летописных и агиографических данных. Особенно показательно сравнение последних с Устюжской летописью.

Рассмотрим по порядку. Во-первых, в обоих случаях отмечается размах восстания: в ряде летописей просто перечисляются города, а Устюжский свод, как мы отмечали, говорит о «всех градах руских». Упоминание «всех градех» имеется и в Житии. Во-вторых, если в Московском своде косвенно, то в Устюжском сообщении и в Житии, и в Патерике прямо говорится о княжеской инициативе в восстании. Устюжский летописец пишет конкретно: «И приде на Устюг грамота от великаго князя Александра Ярославича, что татар бита». [770]Житие связывает эти события с «убиением» Батыя в «иных странах». [771]После этого «собравшимъ же ся изъоставшимъ благочестивымъ самодержъцемъ и паки благочестия светъ просил; православнымъ собирающимся, и множахуся по всехъ градехъ. И повелеваху православия держателе, благочестивымъ агаряньскаго безбожия началниковъ, аще не приступятъ ко благочестивеи вере, сих повелеваху смерти предавати». [772]

В-третьих. Из приведенных слов мы видим, что одним из результатов восстания явился переход «агарянских властелей» в христианство, что спасает им жизнь. Религиозные аспекты восстания подчеркивают и летописные известия. Лаврентьевская летопись, а за ней и другие летописи приводят случай с «преступником» Зосимой, перешедшим в «бесурмены». [773]Но это, так сказать, ситуация наоборот. Устюжские же события на конкретном примере рисуют «обращение» «татарина»-«ясащика» в христианскую веру. Этот «Буга богатырь», испугавшись княжеской грамоты, «пришед на вечье, и даби челом устюжаном на их воле, и крестися, а с девицею венчася, и нареченно бысть имя ему Иванн». Став православным, «Буга-Иван» постарался на ниве христианства. Летопись рассказывает о «чюде дивном»: вещем сне, в котором явился к нему Иоанн Предтеча, «глаголя: "На сем месте постави церковь мою во имя мое". И востав от сна своего, и потом постави на том месте, еже есть на Соколье горе, церкви Рожество Иванна Предтечи». [774]«Чудо» случилось и по Житию Пафнутия. Им нужно считать то, что одним из тех, кто «изволи благочестия семена прияти, и банею божественаго крещения породився отъ воды духа», был дед «блаженнаго Пафнотия», «нареченный» Мартином. В дальнейшем он «живяше во всякомъ благочестии», а в семье его сына Ивана родился и сам в будущем «преподобный» Пафнутий. [775]

В-четвертых. Если обратиться к фольклорным «повестям» Патерика, то и здесь можно обнаружить их определенную близость к версии восстания 1262 г. по Устюжской летописи. «Въ то же время у некоего воина плениша жену. Он же, вземъ съ собою единаго пса да секиру, поиде в следъ ихъ. Они же приидоша въ некое село болярьское, людемъ выбежавшимъ, и обретоша множество пития. И многаго ради зноя, упившеся зело и спаху, яко мертви, воинъ же секирою поотсече всемъ главы. И влезъ въ едину отъ клетей и виде жену свою со княземъ ихъ лежащу на одре, такоже ото многаго пияньства спящу. Она же, видевши мужа, возбуди варвара. Онъ же вставъ и нача битися съ мужемъ ея, и, одолевъ ему, седяше на немъ, и наченъ имати ножь, хотя заклати его. Песъ же его, видевъ господина своего хотяща заклана быти, вземъ варвара усты за видение и за главу, совлече его со господина своего. Онъ же, вставъ, уби варвара, и, вземъ жену свою, новую Далиду, отиде, и сотвори ей, елико восхоте». [776]

Этот рассказ о воине и его жене явно перекликается с пикантными подробностями поведения «ясащика Буги» в Устюге. Известно, что Буга «взял у некоего крестьянина дщерь девицу насилием за ясак на постелю». [777]И так же, как в варианте Патерика, «девка сказала Буге» о предстоящем избиении «татар». Инварианты окончания — убийство законным мужем «варвара» и женитьба (Буга «з девицею венчася») — не меняют сути дела: типологическая близость двух рассказов налицо. [778]