Валентин Янин - Музей как лицо эпохи

Почему же арзамасская космологическая игра отлилась именно в эти, а не иные формы?

Сразу же отбросим как несостоятельные попытки связать церковно-государственную игру с сатирой. Доныне, к сожалению, бытует представление, что арзамасцы как наследники вольтерьянства и просветительства попросту издевались над церковью, а заодно и над «церковностью» «Беседы любителей русского слова». Большую нелепицу трудно придумать, поскольку арзамасцы в большинстве своем (исключения, вроде Вяземского, только подтверждают правило) были люди искренне и глубоко религиозные. В неприязни к «идеальному» республиканизму их тоже трудно заподозрить (этого вопроса мы уже касались чуть выше). Да и сам характер использования церковно-госу дарственной символики свидетельствует о том, что в сознании арзамасцев она связывалась с утверждением позитивных ценностей, а не с «разоблачением»…

На наш взгляд, внешний и ближайший стимул для «церковного» и «государственного» миростроительства «Арзамаса» дали — как то нередко бывает — литературные противники. В 1811 году А. С. Шишков в своем «Рассуждении о красноречии Священного Писания» связал литературную программу карамзинистов, желавших «писать так, как говорят», с покушением на основы православия и сословной монархии. «Какое намерение полагать можно, — восклицал маститый архаист, — в старании удалить нынешний наш язык от языка древнего, как не то, чтоб язык веры, став невразумительным, не мог никогда обуздывать языка страстей?» И здесь же констатировал: «.Желание некоторых новых писателей сравнить книжный язык с разговорным, то есть сделать его одинаким для всякого рода писаний, не похоже ли на желание тех новых мудрецов, которые помышляли все состояния людей сделать равными».

Для человека, мерившего культуру критериями национально-государственной пользы, такие выводы были вполне закономерны.

Карамзинисты реагировали неординарно. Они не стали оправдываться по существу предъявленных обвинений (хотя брошенные Шишковым упреки были весьма нешуточными и притом совершенно несправедливыми). Устами Дашкова, автора полемической брошюры «О легчайшем способе возражать на критики», они заявили, что «к суждением о языке примешивать нравственность и веру» — значит демонстрировать, «сколь сильно действует оскорбленное самолюбие и желание властвовать в республике словесности». Иными словами, карамзинисты публично провозгласили, что в литературе действуют только литературные — и никакие иные! — критерии.

После состоявшегося «обмена любезностями» пройдет совсем немного времени — и карамзинисты введут в арзамасскую игру религию и политику на правах развернутых метафор литературности. Здесь, в мире литературы, признается лишь одна «религия» — верность вкусу и лишь одна «государственность» — республика словесности ( la republique des lettres ). Такая позиция саму постановку вопроса о подчинении литературы государственно-религиозным нуждам делала абсурдной. Своей игрой арзамасцы парадоксально утверждали суверенность и самоценность литературного дела, закрепляли за ним почетное место (на равных!) среди важнейших областей человеческой жизнедеятельности.

Однако попытавшись объяснить смысл тематики арзамасской игры, мы еще не объяснили самого факта этой игры. Почему важные для арзамасцев (и глубинно вполне серьезные) идеи требовалось тут же травестировать? Зачем понадобились все эти пародийные «евхаристии», благословения гусиными лапками, «титулярные диктаторы гусиного стада» и тому подобное? Почему нешуточным обвинениям противников арзамасцы противопоставили «галиматью», а не патетику?..

Дело в том, что опыт патетики у карамзинистов уже имелся. В самом начале XIX столетия несколько молодых москвичей (среди них — будущие арзамасцы Жуковский, А. Воейков, Александр Тургенев) решили объединиться в Дружеское литературное общество, с тем чтобы придать своим занятиям в области словесности и нравственности более систематический характер. Идеалисты и энтузиасты, они рассматривали свои собрания в ветхом «поддевическом» доме Воейкова как начало преобразования литературы и, вместе с нею, всей жизни на более совершенных и разумных началах. Сама словесность при этом казалась сокровищницей готовых образцов для совершенствования мира.

Позднее, уже в «арзамасскую» пору, Воейков будет вспоминать об этих под-девических встречах со смешанным чувством ностальгической грусти и добродушно-снисходительной иронии — как и подобает зрелому мужу вспоминать собственную юность:

Увы, жестокие удары судьбы быстро разрушили воздушные замки юношеского идеализма. В этой ситуации роль соломинки, за которую ухватились растерявшиеся друзья, сыграл творческий и человеческий опыт Н. М. Карамзина, некогда пережившего не менее сильное разочарование в возможности разумного переустройства бытия. Горький скептицизм не привел Карамзина к отчаянию. На смену утопической программе «преображения мира» пришла трезвая программа «построения себя», собственной судь бы. Особая роль отводилась теперь литературе, поэзии. Поэзия — своеобразная «компенсаторная» сфера бытия; здесь можно (и даже должно!) осуществлять те мечты, которые невоплотимы в низкой действительности. В послании «К бедному поэту» появляется прямой призыв:

И в то же время Карамзин не устает напоминать о том, что идеальный мир поэзии — это, по большому счету, мир выдуманный («Что есть поэт? Искусный лжец…»), а свободное поэтическое воплощение всех мыслимых общественных идеалов — лишь прихотливая игра, помогающая смягчить унылую горечь реальности:

В 1810-х годах Карамзин стал для участников петербургско-московского кружка — к тому времени основательно изменившегося и пополнившегося в своем составе — не только литературным кумиром, но и образцом истинного мудреца, сумевшего постичь законы жизни. Поэтому, создавая Арзамасское общество, друзья-карамзинисты по существу действовали в соответствии с карамзинским рецептом. Они построили свое общество как идеальную республику («закон республикам давай») и как идеальную церковь («и землю в небо превращай»), вместе с тем подчеркнуто ограничив сферу создаваемого мира пределами литературы и литературного быта.