Жорж Дюби - Время соборов

Иисус сказал, что Он есть дверь, ведущая к непознаваемому и славе. В XI веке постепенно зарождается идея о том, что внушающий страх Бог, чей трон на портале в Муассаке возвышается над собранием судей, разгневанный Бог, карающий людей чумой, голодом, набегами неведомых грабителей, вышедших некогда из недр Азии, Бог, Второе пришествие которого ожидалось с таким напряжением, не кто иной, как Сын, то есть человек. Понимание тайны воплощения Бога в человеке становилось все ясней, туман рассеивался.

Было ли это понимание в народной среде сильней, чем в монастырской? Что мы знаем об этом? Смутные течения волновали отдельные общины верующих, восстанавливали их против Церкви, привлекая внимание к словам странствующих проповедников — отшельников, во множестве скитавшихся по Италии. Некоторые из них уже начали появляться в деревнях Галлии. Эти люди вдохновенно рассказывали о нищем Боге, не прельщавшемся золотом, которое собирали к Его ногам священники, о строгом Боге, которому были мерзки молитвы развращенного духовенства. Священные обряды открывали народу дверь к спасению. Продолжение церковной реформы лишь усилило стремление к тому, чтобы ритуальные жесты совершались чистыми руками. Именно этого желали толпы в Милане, требовавшие от священников целомудрия и восстававшие против архиепископа, торговавшего церковными должностями. Народ страдал, видя пороки, запятнавшие церковную власть, от которой зависела магическая связь между человеком и Богом. Какая духовная жажда толкала жителя Шампани, о котором Рауль Глабер говорит как о крестьянине, одержимом манией иконоборчества, опрокидывать распятия и разбивать изображения Господа? Какое свойство Бога особо почитали тринадцать орлеанских каноников, «казавшихся чище других» и которых король Роберт в 1023 году приказал сжечь как еретиков? И если аквитанцы, «отрицавшие Святое крещение, добродетели креста и всё, в чем заключалось учение Церкви, воздерживавшиеся от некоторой пищи, походившие на монахов и казавшиеся целомудренными», были признаны большими манихеями [81], чем другие, то не потому ли это случилось, что они возводили в принцип ощущавшееся всеми противостояние между библейским Богом и силами тьмы и более радикально, чем другие, отвергали все плотское, с тревогой ожидая конца времен? Не было ли это протестом против избытка ритуализма? Людей томило присутствие зла в мире и тайна вочеловечения Бога, они ждали более ясного определения природы Христа, объяснения, как сущность Божия могла снизойти до воплощения в человеческом теле, жить среди людей и спасти их.

Казалось, именно этим тревожным размышлениям отвечали два течения в церковной жизни, наметившиеся после 1050 года. С одной стороны, ученые люди, следуя путем диалектических рассуждений, начали выдвигать доводы и спорить о главных проблемах, служивших камнем преткновения для низших слоев общества: о Троице, Евхаристии и, более точно, вторжении Бога в человеческую сущность. В переживших реформу нормандских монастырях Иоанн, племянник Гийома де Вольпиано, с 1028 года аббат обители Фекан, размышлял над текстом синоптического Евангелия. Он искал способ освободить человека из его теперешнего состояния, избавить от злого мира, удерживавшего его в плену. Иисус представал в его понимании как путь, ведущий к свету Отца.

Он был обрезан, чтобы отсечь от нас грехи плоти и разума; принесен в храм, чтобы мы приблизились к Богу чистыми и освященными; крещен, чтобы омыть нас от наших преступлений; искушаем, чтобы защитить нас от козней дьявола; схвачен, чтобы освободить нас от власти врага; подвергнут осмеянию, чтобы оградить нас от издевательства демонов; увенчан терновым венцом, чтобы избавить нас от шипов первородного греха; поднят на крест, чтобы привлечь нас к Себе; напоен желчью и уксусом, чтобы привести нас в землю бесконечной радости; принесен в жертву на кресте, подобно незапятнанному агнцу на алтаре, чтобы взять на Себя грехи мира.

Мысль Иоанна Феканского следовала извилистыми тропами мистических размышлений, где образы соответствовали словам [82]и где, как в литургии, все стремилось к торжеству Богоявления. В ней совершалось магическое преобразование низкой материи в сокровища непознаваемого мира. Она также пролагала путь святому Ансельму. Итальянец — также аббат нормандского монастыря, а затем, с 1094 по 1098 год, архиепископ Кентерберийский — вопрошал: «Cur Deus homo?» (Почему Бог человек?) В поисках ответа он составил схоластическую методу и предложил толкование воплощения Бога в человеческом образе, иллюстрацией чему стала готическая скульптура.

Второе движение зародилось в недрах монастырской жизни. Некоторые монахи считали Апокалипсис менее захватывающим, чем Новый Завет. Они восстали против торжественности и роскоши клюнийской литургии и, не стремясь к славе серафимов, стали проповедовать образ жизни, который здесь, на земле, должен был превратить служителей Бога в истинных апостолов, подражавших Христу в Его нищете. В 1088 году, когда аббат Гуго начал строительство новой базилики, завершилась великая эпоха Клюни. Пришло время новых монастырей, заботившихся прежде всего о строгости устава. Школы, в которых обучались священнослужители, приняли монастырский образ жизни, не переставая нести в народ Слово Божие, и способствовали постепенной унификации всего института каноников [83]. В то же время возвращение достоинства епископскому сану, ставшее возможным благодаря усилиям григорианских реформаторов, подготовило грядущее массовое строительство соборов, длительный подъем, вызвавший постепенное обострение религиозного мировосприятия и ограничение господства литургической духовной практики. Это движение заставляет обратиться к религии, стержнем которой становится не отблеск Небесного Иерусалима, а человеческая природа Сына Божия.

Такому повороту в церковной жизни способствовало стремление к благочестию, приведшее впоследствии к крестовым походам. Паломники, вместо того чтобы посещать места, где покоились останки святых, отправлялись к могиле Христа. Покаянные обряды, предлагаемые рыцарям, заботившимся о спасении души, направили агрессию воинов в иное русло, указав путь, ведущий ко Гробу Господню, и крест начал приобретать новое значение. До сих пор это был символ, помогавший осознать владычество Господа над миром. Космический знак, перекресток пространства и времени, древо жизни, он воплощал все творение целиком, и Бог избрал его орудием Своих Страстей в силу его эзотерического значения. Когда на кресте изображали Христа, Он представал не мучеником, а живым, увенчанным и торжествующим, вознесенным на крест, возвеличенным им, а не умершим на нем. Короли были наследниками победоносного креста, как, например, Роберт Благочестивый, представавший в образе Христа в церемониях Святой недели. С каждым днем этот символ занимал все больше места в жизни, тогда как его значение незаметно искажалось.