Иван Смирнов - Восстание Болотникова 1606–1607

По Щербатову получается, что, восставая сначала против Бориса Годунова, а затем против Василия Шуйского, «российский народ» демонстрировал свою верность «колену прежде царствовавших государей» [11] Там же, стр. 181. , за представителей рода которых он принимал самозванцев. Такое разрешение вопроса о причинах «народного буйства» Щербатов обосновывает указанием на то, что в глазах народа усиление гнета и прочие беды связывались с пресечением старой династии и переходом власти в руки боярских царей: «По смерти царя Феодора Иоанновича стенал народ, видя себя под властию у царя Бориса, не роду царского, но боярского; воздыхал о убиении царевича Димитрия, коим корень древнего царского роду пресекся. Явился Лжедимитрий: не входя в подробное исследование о нем, привыкши сами себя в том, чего желают, обманывать, пристали к сему самозванцу. В Москве, а не во всех городах, признан он бысть Григорьем Отрепьевым; собравшимися боярами и народом был убиен и возведен на престол Российской царь Василий Ивановичь от роду князей Шуйских: тогда же некиими распущен был слух, якобы Димитрий спасся. Не все могли уверены быть, что убиенный был подлинно самозванец; и тако самое убиение его навлекало в отдаленных градах ненависть от царя Василья, яко на явного убийцу последней отрасли царского корня и похитителя его престола. Разнесшийся слух о спасении Лжедимитрия ненависть их подкреплял, и чинил в них готовность пристать к тому, кто под именем его явится. Долго не являлся такого имени самозванец, но явился другой, под именем сына царя Феодора Ивановича; народ к нему пристал, в уповании, а вослибо не подлинной ли он сын последнего их древнего корене государя: и тако самому сему буйству беспримерная верность народа к роду старобытных своих государей причиною была: но верность, соединенная с легковерием, нерассмотрением, суровостию и всякою буйностию, которая едва всю Россию под власть чуждой державы не подвергла, а крайние разорения ей приключила» [12] М. М. Щербатов , цит. соч., стр. 181, 182. .

Вряд ли надо говорить о том, что решение проблемы «самозванства», предложенное Щербатовым, является столь же тенденциозным, сколь и неудовлетворительным. Самозванство питалось не «верностью народа к роду старобытных своих государей», а наивной верой народных масс в «хорошего царя», способного, в представлении народных масс, защищать народ от угнетавших его бояр, в том числе и от царей-бояр — Бориса Годунова и Василия Шуйского. Но вместе с тем следует отдать должное Щербатову: он первый поставил проблему «царистской» психологии народных масс, без разрешения которой нельзя разобраться в характере народных движений в России в XVII–XVIII вв. Правда, Щербатов оказался не в состоянии разрешить эту проблему. Но она оказалась не по плечу и писавшему через сто лет после Щербатова Ключевскому [13] Тезис В. О. Ключевского о том, что одной из «коренных причин смуты» являлся «народный взгляд на отношение старой династии к Московскому государству», заключавшийся, по Ключевскому, в том, что «государственный порядок признавался возможным только при государе именно из этой династии» ( В. О. Ключевский , Курс русской истории, ч. III, М. 1908, стр. 72 и 84), по сути дела является повторением идеи Щербатова о «верности народа» роду «старобытных своих государей». .

И лишь сталинская формула о том, что в крестьянских восстаниях XVII–XVIII вв. крестьяне «выступали против помещиков, но за «хорошего царя»», дала ключ к пониманию природы той черты восстания Болотникова, которую Щербатов истолковал как «верность народа к роду старобытных своих государей» [14].

Первым историком XIX в., писавшим о Болотникове, является Карамзин.

В ряду историков восстания Болотникова Карамзин занимает совершенно особое и своеобразное место. Значение Карамзина в истории изучения восстания Болотникова определяется тем, что им были выявлены и опубликованы (в «Примечаниях» к «Истории государства Российского») основные и важнейшие источники о восстании Болотникова. Для характеристики того, что сделал Карамзин в смысле расширения круга источников о восстании Болотникова, достаточно сказать, что, в то время как непосредственный предшественник Карамзина, Щербатов, по сути дела использует для изложения событий восстания Болотникова лишь одну «Летопись о многих мятежах» (с некоторыми дополнениями из Маржерета и статейного списка посольства князя Волконского), число источников, использованных Карамзиным для истории восстания Болотникова, приближается к трем десяткам. Карамзин не только ввел в оборот новые источники литературного характера [в том числе и такой, как «Столяров (Карамзинский) Хронограф»]. Он также привлек и актовый материал (в том числе знаменитые грамоты патриарха Гермогена с изложением содержания «листов» Болотникова) и разряды.

Но если фонд источников о Болотникове, которыми располагал Карамзин, не идет ни в какое сравнение с количеством источников, использованных историками XVIII в., то совершенно иная картина получается при сравнении Карамзина с историками второй половины XIX в. — Соловьевым, Костомаровым, Платоновым. Как это ни неожиданно на первый взгляд, но историки второй половины XIX в. оперируют в основном с тем же фондом источников о Болотникове, что и Карамзин. Если не считать актового материала (использованного Платоновым), то существенно новым в плане источниковедческом в работах историков второй половины XIX в. является использование лишь двух важнейших источников, не известных Карамзину: «Иного Сказания» [15]и «Записок» Исаака Массы.

Таким образом, как археограф Карамзин сделал очень много для изучения истории восстания Болотникова. Но обогащением количества источников о Болотникове и исчерпывается то новое, что внес Карамзин в историографию восстания Болотникова. В изучении самого существа восстания, в трактовке его Карамзин не только не поднялся над уровнем историков XVIII в., но даже сделал несомненный шаг назад по сравнению со Щербатовым.

Если Щербатов видит свою задачу в том, чтобы найти «коренные причины» «буйства народного» — и этим если не решает, то хотя бы ставит вопрос об анализе восстания Болотникова как закономерного явления, — то для Карамзина такая постановка вопроса заранее исключается. Для него восстание Болотникова — это лишь «бунт Шаховского» [16], «дело равно ужасное и нелепое» [17], результат «легковерия или бесстыдства», «ослепления» или «разврата» в обществе — «от черни до вельможного сана» [18]— и только. Поэтому и Болотников, в глазах Карамзина, — лишь орудие в руках князя Шаховского. В изложении Карамзина Болотников — это не вождь восставших крестьян и холопов, а человек, который «сделался главным орудием мятежа» вследствие того, что, «имея ум сметливый, некоторые знания воинские и дерзость», он сумел воспламенить «других» «любопытными рассказами о Самозванце» [19].