Александр Донцов - Родословная советского коллектива

День Пресвятой Троицы был не только праздником единения живых в многолюдных обрядах растительного и метеорологического характера, но и временем общения с душами умерших предков. Суббота накануне Троицы повсеместно считалась днем поминовения усопших. «В это время обычно посещали кладбища и там окуривали могилы, служили панихиду и устраивали трапезу, крошили на могилу яйца и хлеб... <...> На Псковщине в этот день перед домами посыпали дорожки цветным песком, воспроизводя изображение лестницы, а также ставили под окна березки — по числу душ умерших из этого дома. Ожидая предков, в Заонежье не запирали двери, чтобы души могли вернуться домой. <...> На северо-западе России известен обычай <...> разметать глаза покойникам: венком или веткой родные проводили по могиле снизу вверх, как бы открывая умершим глаза, а уходя с кладбища — мели сверху вниз, тем самым «закрывая» им глаза» [2-162] [2-162] Агапкина Т. А. Троица // Славянские древности. Этнолингвистический словарь. В 5 т. Т. 5. М., 2014. С. 322. . Народ, умеющий дружить со своими покойниками, никак не упрекнуть в отсутствии коллективистских намерений и навыков.

Подведем итоги. Все, что нам удалось узнать о крестьянском мире, обитатели которого с желанием или поневоле оказались главными строителями и основными жителями нового государства, недвусмысленно свидетельствует: у советского коллективизма глубокие деревенские корни. Безусловный приоритет общины, расцениваемой большинством как гарант индивидуального и семейного благополучия. Осознание необходимости и преимущества сотрудничества как залога личного и коллективного выживания. Учет интересов окружающих, умение находить компромиссы. Ценность согласия, стабильности, порядка. Уважение старших, родителей, верность хранимым ими нормам, обычаям и традициям. Взаимная ответственность, доверие как предпосылка и результат круговой поруки. Товарищеская взаимопомощь и взаимовыручка. Эмоциональная раскрепощенность и открытость как следствие вынужденной сопричастности интимным радостям и горестям друг друга. Развитое чувство «Мы» как итог постоянства и замкнутости круга общения и сходства образа жизни. Готовность постоять за «своих» по месту рождения и проживания, социальному положению и роду занятий, вере.

Русский «способен искренне радоваться счастью другого человека или сочувствовать его горю. Он проникается душевными состояниями ближнего так, словно они происходят в нем самом. Он непосредственно ощущает чувства другого и живет жизнью другого. В людях вокруг себя он видит братьев, а не врагов. Его первое побуждение — симпатия и доверие. Он верит в естественную доброту ближнего... <...> Русские таинственным образом объединены духовной связью» [2-163] [2-163] Шубарт В. Европа и душа Востока. М., 2000. С, 126. . «Сущность русского братства не в том, что люди в равной мере чем-то владеют или что они равны, а в том, что они уважают равноценность друг друга. Каждый готов видеть в своем ближнем подобие Божие, начало которого каждый таит в себе, пусть даже часто в затемненном виде. В этом заключается смысл равенства перед Богом, и в этом смысл русского понятия братства» [2-164] [2-164] Там же. С. 133. . Эту несколько восторженную и спекулятивную оценку немецкий философ Вальтер Шубарт (1897—1942) завершает выводом: «Русский переживает мир, исходя не из «я», не из «ты», а из «мы» [2-165] [2-165] Там же. С. 126. . Критически оценивая книгу, философ И. А. Ильин (1883—1954) все же отмечает: «Автор, зная немного и многое толкуя неверно, все-таки сумел уловить и выговорить кое-что существенное о России» [2-166] [2-166] Ильин И. А. О национальном призвании России (ответ на книгу Шубарта) // Шубарт В. Европа и душа Востока. М., 2000. С. 374. . Вполне солидарны с Иваном Александровичем.

Не будем сейчас обсуждать давнюю проблему достоверности этнических стереотипов [2-167] [2-167] См. Донцов А. И., Стефаненко Т. Г. Социальные стереотипы: вчера, сегодня, завтра // Социальная психология в современном мире. М., 2002. . Обратим внимание: психологический «портрет» русских «как таковых», созданный Шубартом в конце 30-х гг. XX в., неплохо согласуется с документированными описаниями традиционного крестьянского мироощущения добольшевистской эпохи. Справедливости ради отметим, двадцать лет советской власти, вероятно, повлияли на «взгляд со стороны»: «Русское чувство братства может быть так сильно заглушено сорняками эгоистических желаний, что оно едва проглядывает сквозь них...» [2-168] [2-168] Шубарт В. Указ. соч. С. 135. Но при этом как «индульгенция»: «Русский ощущает сердцем, что все мы грешники. <...> Русские чувствуют себя членами одной общины грешников. Молиться за чужие грехи — их древний обычай» [2-169] [2-169] Там же. С. 136. . Согласны: конечно, грешники — и тогда, и сегодня. Важнее другое: почему крестьянский мир — проверенный временем, признанный современниками и потомками «заповедник» русского братства, — не стал прототипом советского коллектива? Деревню, как чеховского Фирса, «забыли» в пылу городских революционных страстей? Смычка города и деревни, провозглашенная в начале 1920-х гг., преследовала экономические цели, психология же крестьянства расценивалась не как основа социального обустройства нового общества, а как объект «переделки» по пролетарским лекалам. К ней, в частности, призывал Ленин на X съезде РКП(б) в 1921 г., но, как ни странно, первым делом предложил крестьянам перейти к... «обобществленному, коллективному, общинному труду» (выделено нами. — А.Д., Д.Д.). Клич «вперед, в прошлое!» открытого признания значимости общины, конечно, не означал. Но надежда с ее помощью восстановить разоренное войной, продразверсткой и неурожаем село прозвучала явственно.

Ни накануне, ни после Октябрьской революции ее вожди патриархальный, богобоязненный, замкнутый околицей крестьянский мир «ячейкой» созданного в боях пролетарского общества не называли. Деревня и вправду не была «буревестником революции», но накопленный ею опыт сотрудничества, зафиксированный в поговорках, в мирной жизни оказался востребованным. Наиболее многочисленные и жизнеспособные «зародыши» массовой приверженности советских граждан коллективизму как антитезы эгоизма и индивидуализма гнездятся, скорее всего, именно в деревенском «лоне», откуда родом большинство соотечественников.

Городское меньшинство дореволюционных предков населения СССР также оставило наследство в виде общественно признанных просоциальных интересов и предполагающих соучастие практик. Речь о добровольных легальных общественных организациях некоммерческого характера, т. е. созданных не для извлечения прибыли. Первой из подобных организаций принято называть Вольное экономическое общество, возникшее в 1765 г. По оценкам историков, в канун революции в империи насчитывалось более 10 тысяч научных, профессиональных (сельскохозяйственных, медицинских, инженерно-технических и пр.), конфессиональных, просветительских, благотворительных, литературных, музыкальных, театральных, спортивных, охотничьих, специальных (слепых, глухонемых), попечительства животным и иных добровольных самоорганизовавшихся и — важно — внесословных обществ [2-170] [2-170] См.: Благотворительность в России. В 2 т. СПб., 1907; Гражданская идентичность и сфера гражданкой деятельности в Российской империи. Вторая половина ХIХ — начало ХХ века. М., 2007; Гросум В. Я. Русское общество ХУШ-ХИХ вв. Традиции и новации. М., 2003; Ерошкин Н. П. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 1983; Корелин А. П. Кооперация и кооперативное движение в России: 1860—1917. М., 2009; Лейкина-Свирская В.Р. Русская интеллигенция в 1900—1917 годах. М., 2003; Назарян В. Р. Проблемы теории общественных организаций. М., 1975; Самоорганизация российской общественности в последней трети XVIII — начале ХХ в. М., 2011; Степанский А.Д. История общественных организаций дореволюционной России. М., 1979; Степанский А.Д. Общественные организации России на рубеже XIX-ХХ вв. М., 1982; Туманова А. С. Самодержавие и общественные организации в России. 1905—1917 годы. Тамбов, 2002; Туманова А. С. Общественные организации и русская публика начала XX в. М., 2008; Туманова А. С. Общественные организации в России в годы Первой мировой войны (1914 — февраль 1917). М., 2014; Ульянова Г. Н. Благотворительность в Российской империи. XIX — начало XX в. М., 2005; Bradley J. Voluntary Associations in Tsarist Russia: Science, Patriotism and Civil Society. Cambridg, 2009; Lindenmeyer A. Poverty is Not Vice: Charity, Society and the State in Imperial Russia. Princeton, 1996. .