Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград. Том первый. Прощайте, скалистые горы

– Да как же?.. Разве не признали? Пулемётчик Сысоев, третий взвод, товарищ капитан.

– Где твой взводный, лейтенант Сорокин?

– Не могу знать! Танки прорвали оборону…това…

– Вр-рёшь, шайтан! Где твой пулемёт, Сысоев?

– Разбит, товарищ капитан. Больше половины наших полегло! Почему артиллерия не даёт огня? Почему молчат наши пушки?!

– Будет ли помощь, капитан? – истерично встрял Гавришев. Его пальцы лихорадило – будто вынули кости и вместо рук болтались пустые перчатки.

– Будет помощь! Обязательно будет! Комполка Березин своих не бросает! Прекратить панику. Разве не мужчины вы? Зачем орёте как бабы? Вот что!..

Очередной ахнувший взрыв танкового снаряда, заставил угнуться, швырнул в лица тугой шмат жара, щедро осыпал землёй, словно им на каски и спины кто-то зло бросил по здоровущей лопате суглинка. Все трое почувствовали тёплый запах взрывчатки, парной дух размороженной взрывом земли. Но Магомед ровным счётом не обратил на это внимания; тряхнул за плечо ошалевшего Сысоева и, скаля белые зубы, прорычал ему в ухо:

– Беги по траншее, брат, собирай всех, кто ещё жив. На этой высотке займём оборону! Приказ ясен?

Решимость и воля неустрашимого капитана Танкаева были столь велики, столь заразительны и ударны, что расщепили страх и отчаяние, надломленных духом солдат.

– Так точно! – смело и радостно осклабился Сысоев, обнажая редкий штакетник, прокуренных зубов. – Всех соберу, хто жив.

– Есть исполнять! – уже на бегу, кланяясь пулям, крикнул боец.

– Рядовой Гавришев, за мной!

* * *

Капитан с бойцом насилу пробились к расчёту. Занявшие оборону солдаты, не жалуясь на судьбу, и косившую их смерть, – дрались отчаянно, показывая подлинные чудеса храбрости, героизма и беззаветного служения Родине.

Магомед с первого взгляда оценил обстановку. Она, на изглоданном снарядами рубеже, была близка к катастрофе. Начавшаяся на раннем брезгу артподготовка, перепахала мёрзлую твердь взрывами и нашпиговала её свинцом и сталью, как ревнивый хозяин, знающий в сём толк, нашпиговывает свою колбасу чесноком и специями. Огненный шквал, захватывал своими вспышками, рокотами, косматыми дымами всё новые и новые площади.

Сердце капитана на миг сжалось в груди, зависло на нитке, от невыносимой душевной боли. От его роты за час боя осталось, дай Бог, одна треть. На глазах, среди непрерывных взрывов и пулемётных очередей гибла его рота. Его лучшие и преданные воины, бесстрашно умиравшие в окопах, выполнявшие приказ командира пока – «стоять насмерть». И он, ответственный за своих солдат, кроме собственной жизни и жизней своих ребят.

…Танки фашистов, невесть почему, задержали своё триумфальное продвижение, не доходя до огневого рубежа трёхсот метров.

Грозно урча моторами, они выжидали чего-то, время от времени, разрывая кровавый рассвет грохотом и огнём выстрелов, окутывая траншеи завесой попаданий. Короткие прицельные пулемётные очереди немецких танкистов жалили будь здоров, – не давали солдатам поднять головы.

* * *

Точным, быстрым броском он скатился к расчёту. Занял позицию. У пулемёта пластами лежали номера: наводчик Александр Бушков, жарил без передышки, впустую растрачивая диск; около него стонал раненный в грудь совсем молодой солдат Пашка Симутин, призванный из Рязани, не то из Костромы.

– Гады упёртые…Ненавижу! Суки… – костерил немцев Симутин. Видно было: его муки были невыносимы. Ему хотелось рыдать от боли, но тщетно. Рыдания зарождались где-то в глубине его естества, рвались наверх, но не достигали пересохших губ, не воплощались в слёзы, но тяжёлыми камнями срывались на дно души, вырывая лишь жалобный стон. Новобранец чуть приподнял голову. В проёме блиндажа, среди сломанных балок и пробитых снарядом перекрытий, окружённых тлеющей ветошью и рваньём маскировочной сетки узрел край белёсого неба, тающие звёзды…Повернул лицо и увидел ротного командира. Через силу, как смог, дрогнул губами, – улыбнулся любимому командиру. Капитан Танкаев, преодолевая эмоции, одобряюще кивнул Павлу, приметив на посиневшем, измождённом страданием полудетском лице этот влажный слабый оскал.

– Прямой наводкой…бьют псы…Ишь, как утюжат гансы. По мёртвым бы так…не лупили. Так ведь, товарищ капитан?

Магомед видел, как на груди Симутина, принявшего на этом рассвете свой первый бой, пузырилась кровь, видел, как синюшно белело лицо, и дрожал в муках серо-фиолетовый рот. Забывая о злобном свисте пуль, капитан склонился над юным бойцом.

Уф Алла! Пашка Симутин был почти так же «желторот», как и его младший брат Сайфула, что остался при матери и отце в далёкой родной Ураде. Быть может, немногим старше, двумя-тремя годами…Горло капитана сдавили клещи отчаянья, когда он мельком взглянул на хлюпающую кровью рану, – понял, – рана от разрывной пули – смерть Пашке, и ясно узрел смерть в его обволоченных мутью, светло-серых глазах.

– До свадьбы, заживёт! – подмигнул он, и тут же гневно зыкнул, на остервеневшего Бушкова: – Пр-рекратить огонь! Какого чёрта…патроны переводишь, индюк?! Готовь гранаты, стрелки! – капитан силой оттолкнул от пулемёта олютевшего Бушкова. И, хватая горячим взором всех сразу, вздувая на горле верёвки сизых жил, гаркнул:

– Ну, орлы! Пробил наш час! Живы будем – не помрём! Всем приготовить связки гранат! Подпустим эти утюги поближе и жахнем. Воллай лазун…Через нас не пройдут!

Стрелки бросились исполнять приказ. Однако Бушуев ни на шаг не отступил от своего пулемёта. Две связки гранат уже угнездились под его рукой, в выбитом сапёрной лопаткой углублении.

– Сволочи, мать вашу в трещину… – глухо и зло прорычал он, склонясь к земле, хватая ртом снег, ощущая его холодную, хрусткую сладость. Его матерная брань касалась как немецких пулемётчиков, костью в горле, мешавших перебежкам бойцов, так и своих полковых артиллеристов, будто напрочь забывших о существовании их роты. – Сукины дети!.. Где огневая поддержка? Где пушкари? Где миномётчики, туды их в качель…раздолбаев…Что ж мы, товарищ капитан…из олова чоль отлиты? Аль из железы? – Он крепче упёр в ноздрястый снег пулемётные сошки, жадно затянулся обугленной самокруткой, и, дёргая заросшим седоватой щетиной кадыком, с ожесточением прохрипел:

– Да их же гадовьё медноголовое…нуть, не черта не берёт! Хана нам, товарищ капитан. Добро вам говорить, командир: «Через нас не пройдут!» Оно…можа и так. Да только вы ишо молодой – несмышлёный. У вас подиж-то ни робёнка, ни кутёнка! А у меня четверо ртов под Воронежом осталось, жена на сносях, мать-старуха…Ишо бы знать, капитан, живы ли они? Али фашист – гада кончал их, али в Германию, как скот, угнал, аа!..

– Вот и бейся Бушков, за них! Бейся, не жалея себя! – не боясь встретить ожесточённый взгляд, полыхнул чёрным огнём глаз Танкаев. – Бейся насмерть! Если хочешь увидеть-обнять своих. Бейся, если не хочешь, чтоб тебя расстреляли в траншее фрицы…Если не хочешь, чтобы бездомные, поганые псы, после смерти сгрызли твои губы. Нос, уши, сглодали твои щёки и болтливый язык. Бейся и верь в удачу! Иншалла, как говорят у нас. Бейся воин, не жалея себя. У тебя хоть надежда есть! А у Симутина, – капитан сбавил голос. – Вай-ме…Ничего нет…и теперь уж не будет. А если, что и осталось…Танкаев, с внутренней горечью, бросил взор, на лежавшего Симутина, не подававшего больше признаков жизни. – Так это вера, большая вера, как это Небо…, что мы отстоим нашу высоту… И отомстим, страшно, сполна отмстим за него, за кровь всех наших ребят отмстим, – поганым собакам.